Белов Василий "ГУДЯТ ПРОВОДА"

Василий Иванович Белов

ГУДЯТ ПРОВОДА
     
      У Романовны всю зиму тосковали руки. Особенно по ночам и к перемене погоды. Как она их ни парила, чем ни перемазала, толку не было! Днем еще ничего, за работой боли не чувствовалось, а ночью, только погасишь лампу, заноет в локтях и в запястьях, будто кто жилы из них вытягивает.
      — Иди, девка, к фершалу-то. Иди и не майся! — сказала однажды соседка Алевтина.— Спаси-сохрани, ежели совсем доведешь руки-то!
      После женского дня Романовна собралась, наконец, сходить на медпункт. Правда, особо какие сборы. Наказала Алевтине дать сена корове и выставить из печи картофельную оладью, попринарядилась да и пошла.
      Дорога была вдоль телефонной линии. Как раз потеплело, крыши деревень впервые перед весной тихо плакали, лошадиный помет на дороге отмяк, но снег под ногой еще не проступывался. В безветренном поле роняли иглу придорожные елки. Воздух был молочно-прозрачным, явственно и далеко проглядывались везде сиреневые ольховые островки, да и горизонт был сиреневым. От дороги пахло обороненным за зиму сенцом, а над головой по-комариному тонко пели провода. Они пели от далекого-далекого ветра. Будто гусельные струны, бежали по небу тонкие звенящие линии: у каждого столба их пение нарастало, потом замирало, завораживая, и вновь нарождалось у другого столба.
      До медпункта всего километров двенадцать, к тому же Романовна любила ходить пешком. Еще в девках навыкла бегать по всяким дорогам. Зимой по скрипучим санным" проселкам, летом по сенокосным тропам да по болотникам. Подоткнув подол, бежала, бывало, мелькали в траве белые ноги, только успевай перелезать изгороди. А чего только не передумаешь на ходьбе, кого не вспомнишь! Мысли друг за дружкой так сами и вяжутся. Вот и сейчас. Увидела на дороге след от большого кирзового сапога и вспомнила сына: «Степанко тоже такие сапоги носит. Третий год в солдатах. Разматерел и в плечах и всяко. Приезжал перед Новым годом, через военкомат вытребовали, чтобы печь у матки перекласть. Печь-то переклал, а вот винца-то попил. Сказала одинова: «Пошто бы уж, Степа, много-то пить?» — а он хоть бы что. Только поет про моряка да про какого-то морского дьявола. Всю неделю выходил в Заозерье к Ленке Смирновой. Опять молвила: чего, мол, в Заозерье ходить, Ленка сама почти на чужом подворье живет — ни кола, ни двора. Девка сирота, послали из детдома по комсомолу на ферму работать, приткнулась у крестного, да и живет. Чего выходишь? А он только хохочет да поет, что морской по ндраву дьявол. И песня-то какая — ни уму, ни сердцу. Уехал дослуживать. А вчера письмо пришло. Пишет, что отпустят, наверно, скоро, немного осталось служить, что домой не приеду, говорит, никого в деревне не стало, там, в городу, и женюсь...»
      За такими думами Романовна и не заметила, как отмахала дорогу. У сельсоветского центра стояли подводы.
      Ворота в магазин были открыты. У сельпо и у почты снова тоненько гудели провода.
      Медпункт вместе с родильным домом размещался в одной избе.
      Четыре кровати в родилке почти всегда пустовали. Зато за капитальной стенкой, на медпункте, народу бывало иногда и порядочно. «Ежели много крещеных в очереди, так схожу в лавку, а ежели немного, так подожду»,— подумала Романовна и направилась не в магазин, а к медпункту.
      Она обмела веником валенки и почувствовала, что позади кто-то идет. Оглянулась и увидела Ленку Смирнову. Ленка завязала платок, что глаз почти не было видно.
      — Здравствуй, тетя Маня,— сказала Ленка и хотела пройти вперед.
      Романовна поздоровалась и остановила Ленку:
      — Что это ты, милая, бежишь, как на пожар?
      — Да некогда, тетя Маня, мне. Коровы одне остались.
      — Коровы-то не убегут, поди. Чего, занемогла чем?
      — Голова что-то болит,— потупилась Ленка.— Второй день болит.
      — Простудилась, видно. А ты бы чаю с малиной, да на печь. Пропотела бы, все как рукой сняло. А у меня вот руки тоскуют.
      Очередь была небольшая, на стульях сидели маленькая незнакомая бабушка да старик в шубе и подшитых войлоком валенках. Романовна поздоровалась и развязала теплый платок, осталась в одном белом бумажном платочке.
      Посидели, помолчали, пока не вышла из-за перегородки врачиха Анна Григорьевна. Она оглядела всех, увидела Ленку.
      — Смирнова? Проходи!— и пропустила Ленку вперед себя.
      — Вишь, молоденьким какая честь, наперед стариков пропускают,— сказал старик в шубе.
      — А куда тебе торопиться-то? —оглянулась Романовна.
      — Как куда? — сказал старик.— На тот свет охота, я уж в тамошних списках числюсь. Чего тут больше делыть: вина пить не дают, старуха стала старая, одна от нее ругань, а больше никакой пользы. На тот свет, матушка, на тот.
      — Да по твоим речам, дак ты и молоденького переживешь,— отмахнулась Романовна.— Чего у тебя с рукой-то?
      — С рукой-то? — Старик поглядел на завязанную холстиной руку.— Чего с рукой, я уже и забыл, давно из дому-то.
      — Порубил, поди.
      — Знамо, порубил.
      — Поменьше языком будешь молоть.
      Маленькая бабушка слушала разговор молча, но потом и ей захотелось поговорить.
      — Не слушай ты его, не слушай! — замахала она рукой.— Всю упряжку не дело говорит.
      Вышла опять врачиха Анна Григорьевна и с ней Ленка. Они вместе ушли за дверь. Вскоре Анна Григорьевна вернулась уже одна. Романовна поглядела на дорогу в окно. Ленки не видно было. «Куда это девалась девка,— подумалось Романовне,— вроде дороги-то нету другой».
      Тем временем Анна Григорьевна поставила маленькой бабушке градусник, велела немного подождать и ушла.
      — Ой, спасибо, милая,— заговорила ей вслед бабушка,— сразу легче и стало. Я уж все лепешки, какие в шкапу были, съела, и сусиди порошков приносили всяких...
      — «Сусиди, сусиди!» — передразнил бабушку старик в шубе.— Сидела бы дома-то!
      — Да ведь как, батюшко, ешшо и пожить-то охота, белого-то света жалко.
      — Живи, кто тебе не велит. Я вот дома старухе как поставлю градусник, так всю хворь будто ветром сдунет.
      — Тьфу, тьфу, дурак сивой,— заплевалась бабушка.— Сиди, бесстыдник. Век прожил, а толку как у маленького. Ведь, поди, и у деток детки, а он все еще языком барахвостит! Есть детки-то?
      — Да у меня-то нет, а у старухи есть, как нету, есть у старухи.
      — Вот я и гляжу, что некому тебя колотить.
      Старик покашлял: «Кхе-кхе»,— поскреб за ухом коричневым от курева ногтем и замолчал.
      Романовна и слушала разговор и не слушала. Она все смотрела на дорогу, но Ленку так и не увидела.
      Анна Григорьевна вызвала Романовну к себе, выслушала жалобы и дала лекарства. Велела прогревать руки и мазать мазью.
      — Никакой работы нельзя делать, а особенно тяжелой!— сказала она Романовне, провожая ее до двери.
      — Да что ты, матушка Анна Григорьевна! Я ведь умру без работы-то. А люди-то что скажут!
      Но врачиха не откликнулась. Романовна слышала, как хлопнула дверь в родильной половине, завязала платок и направилась в магазин.
      Она купила новую сковородку, хлеба, ниток, спички и пошла домой. Провода над головой все гудели, а Романовна думала свои думы, и все больше о сыне Степанке. Ей хотелось поскорее его увидеть. Пусть бы ехал домой да женился на той же Ленке. Девка хоть и не больно красавица, зато работница золотая: одних премий сколько ей надавали, и в районе почет.
      Романовна думала на ходу, как собрали бы вечерок; и уже в уме прикидывала, куда поставить Степанкову кровать. Глядишь бы и внучек объявился, а ей ничего больше и не надо, стала бы перекладываться с маленьким, а насчет работы, так она еще ни которому не уступила бы.
      Она снова вспомнила разговор с Ленкой и почуяла не то тревогу какую, не то беспокойство, словно уронила на пол иглу, а найти так и не нашла. Чего это она такая завязанная по самые глаза? И врачиха ее без очереди пропустила...
      И вдруг у Романовны екнуло сердце и голову просветлила простая, как снег у дороги, мысль: «Да ведь... Ой, господи! Ведь она, Ленка-то, в родильной осталась!» Романовна прикинула в уме, когда уехал Степанко: выходило как раз на это — пошел четвертый месяц. Сначала Романовна замедлила шаг, потом и совсем остановилась, расстроенная. Провода гудели как во сне. Романовна не знала, что ей делать, и мысленно охала. Как это она сразу не догадалась? И вдруг чуть не бегом ринулась обратно, едва не упала на скользкой от тракторных саней дороге. От расстройства даже не поздоровалась со встречным человеком.
      Двери в медпункт были уже на замке. Романовна подошла ко вторым дверям, перевела дух и прислушалась. В родилке было тихо, только трещали дрова в плите. Романовна, не раздумывая, дернула за скобу, но двери были заперты на крючок.
      — Кто там? — услышала Романовна голос врачихи.— Что такое случилось?
      Врачиха Анна Григорьевна приоткрыла дверь, строго посмотрела на Романовну.
      — Я сейчас занята. Что вам нужно? Придите завтра.— И хотела захлопнуть двери, но не успела, и Романовна протиснулась в прихожую.
 Анна Григорьевна растерялась и не знала, что сказать. Романовна вбежала в палату. На белом столе сверкали какие-то инструменты, а Ленка уже под простыней лежала на другом столе ни жива ни мертва.
      — Что это такое? — опомнилась врачиха.— Гражданка, немедленно выйдите отсюда! Что это такое?
      Романовна сдернула с Ленки простыню. Ленка вскочила и, плача, закрылась халатом.
      — Ну-ко, вставай, вставай, девонька,— заговорила Романовна.— Ишь, чего выдумала! Вставай, да пойдем отсюда. А ты, милая, обери свои струменты! — обернулась она к врачихе.
      Анна Григорьевна не успела слова сказать, как Ленка при помощи Романовны уже оделась.
      — Вы что, мать ее, что ли?
      — Мать, милая, мать! Ишь, что выдумали!.. Вставай, Еленка, надевай фуфайку.
      Врачиха хмыкнула.
      — Что вы мне голову морочите! А ты не плачь, чего разрыдалась? Не надо было раздабриваться перед каждым.
      — Это как, милая, перед каждым? — оглянулась Романовна.— Это перед каким перед каждым? Мой Степанко не от худых людей, слава богу! Я век прожила, людей не смешила, и на хозяина люди не пообидятся, спроси кого хошь, на войне сгинул за нас, грешных. Вставай, Еленка, домой пойдем! Перед каждым!.. Ишь, что выдумали!..
      Врачиха теперь все поняла и заулыбалась, снимая халат.
      Ленка все плакала, а Романовна долго не могла успокоиться от обиды на врачихины слова.
      ...Когда они шли домой, снова над ними гудели тихие провода, сумерки растекались в лесу и в поле, а по деревням зажигались огоньки в домах.
      У крыльца Романовна подала Ленке корзину и ключ от замка.
      — Иди, девушка, зажигай лампу да ставь самовар, а я корову проведаю.
      Через час они сидели за столом и пили чай. Потом Ленка на углу стола писала письмо под такую диктовку:
      — Пропиши ему мое слово, прохвосту, чтобы он, прохвост, домой ехал, а на крестного наплюнь. Ну его к водяному, жмота! Проживем, даст бог здоровья...
     
      * * *
     
      Но «прохвост» домой не приехал. И когда уже в сенокос Романовна везла домой Еленку с новорожденной внучкой, у деревни и в поле все так же тонко и таинственно пели на столбах провода.
      Романовна дня три беспокоилась и расстраивалась: не знала, какое имя дать внучке. Помогла опять же соседская Алевтина: с ее помощью и назвали девочку Светланой.