Интересно! Список тем и комментарии к ним.

 Наш щедрый автор, Ирина Анатольевна Суязова, вновь делится с нашими гостями отличной подборкой по темам выпускного экзамена и комментариями (готовыми вставками в сочинение) к ним.

  Оглавление

№ СодержаниеСтр.

Направление первое «Недаром помнит вся Россия…»

1Статья Андроникова о М.Ю.Лермонтове3

2Стихи о М.Ю.Лермонтове3

3Высказывания о М.Ю.Лермонтове4

4Информация о творчестве4

 

Направление второе «Вопросы, заданные войной»

5Память.  Фрагменты рассказа М. А. Шолохова «Судьба человека»5

6Память.  Р. Рождественский. «Реквием» (фрагмент поэмы)6

7Память.  Д.С.Лихачев. «Письма о добром и прекрасном». «Четвертое измерение»7

8К. Симонов. Стихотворение «С чего начинается память?»7

9Д.С.Лихачев. «Память …»7

10Героизм (мужество). Б. Пастернак. «Смерть сапёра»8

11Война и дети. А.П.Платонов. «Маленький солдат»8

12Предательство. Василь Быков. Повесть «Сотников» (фрагменты)10

13Предательство. Очерк Авдеева 13

Направление  третье «Человек и природа»

14Восхищение природой. М. М. Пришвин. «Полянка в лесу».15. 

15Духовная связь с природой. Ю.Коваль. «Бабочка»15

16Духовная связь с природой. Л.Н.Толстой. Фрагменты романа: две встречи князя Андрея с дубом.15

17Духовная связь с природой. К.Г.Паустовский. Фрагменты рассказа «Телеграмма»16

18Духовная связь с природой. И.А.Бунин. Фрагмент рассказа «Антоновские яблоки»16

19Духовная связь с природой. И.С.Тургенев. X глава романа «Отцы и дети»17

20Духовная связь с природой. И.С.Тургенев. Фрагмент рассказа «Бежин луг»18

21Духовная связь с природой. Мацуо Басё. Хокку18

22В.М.Шукшин. «Солнце, старик и девушка»19

23Безнравственное отношение к природе. Н. Соколова «Рябинка» (притча)21

24Безнравственное отношение к природе. Юрий Яковлев. Рассказ «Солнце с белыми лучами»22

25Безнравственное отношение к природе. В.В.Вересаев. Легенда22

26Безнравственное отношение к природе. С. В. Михалков. «Стон  Земли»22

27Безнравственное отношение к природе. Фрагмент рассказа В.П.Астафьева «Царь-рыба»23

Направление четвёртое «Связь поколений: вместе и врозь»

28Д.С.Лихачёв. «Письма о добром и прекрасном». Письмо тринадцатое «О воспитанности»26

Направление пятое «Чем люди живы?»

29Дружба. Стихотворение В.Федорова27

30Дружба. В.Астафьев. Очерк «Дружба»27

31Выбор. Притча о двух волках27

32Зависть. А. Розенбаум. «Я вышел на тропу войны…»

33Книга. Д.С.Лихачёв. «Письма о добром и прекрасном». «Любите читать!»28

34Лень и безволие. А.П.Чехов. Рассказ Моя «ОНА»29

35Милосердие. Я.Козловский. Стихотворение «Душа, чело и человечность…»29

36Милосердие. С.Л. Львов. Отрывок из книги «Быть или казаться?»: «Сострадание …»29

37Милосердие. И.А. Бунин. Рассказ «Лапти»30

38Милосердие. Очерк В.Ткаченко30

39Любовь к Родине. В.М.Песков. «Святые места»31

40Красота внешняя и внутренняя. И.А.Бунин.  Рассказ «Красавица»31

41Красота внешняя и внутренняя. Ю.Бондарев. Новелла «Красавица»31

42Лесть, лицемерие. Заветы отца Молчалина (фрагмент)32

43Честь и совесть. Очерк Д.Шеварова32

44Честь и совесть. И.А.Ильин. Очерк о совести 32

45Смысл (цель) жизни. Д.С.Лихачёв. «Письма о добром и прекрасном». «В чем смысл жизни»33

46Д.С.Лихачёв. «Письма о добром и прекрасном». «Цель и самооценка»34

47Спор. Статья Л.Павловой о манере поведения во время спора.34

48Спор. Д.С.Лихачёв. «Письма о добром и прекрасном». «Умей спорить с достоинством»34

49Счастье. В.Г.Бахмутов. Рассказ «Радуга»35

50Счастье. Ф. Д. Кривин. «Сотворение человека». Сказка35

51Счастье. Фрагмент поэмы Николая Алексеевича Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»36

52Талант. Фрагмент книги Я.Голованова «Этюды об учёных»36

53Талант. М. М. Пришвин. Фрагмент рассказа «Мои тетрадки»38

54Честь. Д.С.Лихачёв. «Письма о добром и прекрасном». «Честь истинная и ложная»  38

55Ответственность человека за свои поступки. Г.С.Островой. Стихотворение «Узелок на память»39

56Телевидение. Очерк В. А. Солоухина39

57Телевидение. Очерк В.Кутерева39

НАПРАВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

«НЕДАРОМ ПОМНИТ ВСЯ РОССИЯ...»

Статья Андроникова о М.Ю.Лермонтове

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ -

Мы узнаем в нем поэта русского, народного, 

в высшем и благороднейшем значении этого слова.                                                                  

В. Г. Белинский

В дни трагической гибели Пушкина Россия внезапно услышала голос молодого поэта, которому суждено было стать преемником Пушкина в осиротевшей русской литературе. Это был двадцатидвухлетний офицер императорской гвардии Михаил Юрьевич Лермонтов, написавший стихи на смерть Пушкина - скорбные, гневные, обличительные. Он сказал в этих стихах, что руку убийцы направляли вельможи, окружавшие императорский трон. Он грозил им народной расправой, предрекал, что их, палачей Гения, Свободы и Славы России, ждет суд истории. Стихи переписывались и ходили по рукам, как прокламации.

Так началась всенародная слава Лермонтова. Как солдат в бою, он подхватил знамя русской поэзии, выпавшее из рук убитого Пушкина, и встал на его место.

Правительство Николая I расценило стихи Лермонтова как призыв к революции. Оно сразу почувствовало в новом поэте преемника декабристов и Пушкина и поторопилось принять суровые меры. Лермонтов был арестован и сослан на Кавказ, под пули горцев.

...Он ехал на Кавказ, где бывал еще в детстве, когда бабушка - Елизавета Алексеевна Арсеньева возила его на Воды - в Горячеводск, как называли тогда нынешний Пятигорск, и на Терек.

С детских лет открылся ему героический мир - сражающийся Кавказ, где царское самодержавие вело долголетнюю войну с горцами. Лермонтов запомнил черкесов в мохнатых шапках и бурках, скачки джигитов, огненные пляски и хороводы, слышал горские песни, легенды, предания. С малых лет поражали его рассказы о кровавой мести, кровопролитных сражениях и схватках. Все в этом крае было необыкновенно и ново - обычаи, нравы и горцев, и русских: казаков, солдат, офицеров, на которых наложили свой отпечаток кавказская жизнь и законы долголетней войны. Жизнь, полная тревог, опасностей и лишений, рождала героев. Много было на Кавказе людей, неугодных правительству, недовольных порядками царской России. И Кавказ с ранних лет вошел в сознание Лермонтова как край свободы и чести, как родина благородных и возвышенных стремлений.

Теперь он снова ехал на Кавказ, но уже не по своей воле, а как изгнанник. И вот снова - уже зрелым человеком, уже поэтом увидел он этот край. И снова соприкоснулся с бытом и нравами народов Кавказа. Побывал в Пятигорске и в Кисловодске, проехал вдоль Кубани и Терека, ночевал в казачьих станицах.

Год спустя Лермонтов вернулся в Петербург. Скитания по Кавказу, впечатления и замыслы поэта начали оживать в его стихах и поэмах. Однако вскоре его сослали вторично. Правительство Николая I опасалось все возрастающей славы молодого поэта.

Сохранилось предание, что перед отъездом из Петербурга Лермонтов заехал проститься к друзьям, в доме которых постоянно бывал... Из окна были видны тучи, плывшие над Фонтанкой 1 и деревьями Летнего сада. И будто бы тут же Лермонтов сочинил и прочел стихотворение «Тучи», заключавшее в себе иносказательный смысл, намекавший на личную и политическую судьбу опального  автора...

Снова потянулись тряские дороги, замелькали подорожные столбы и раскинулся бесконечный горизонт...

В последний раз Лермонтов приезжал в Петербург лишь на короткий отпуск, разрешенный ему для свидания с бабушкой. Накануне отъезда, после того как ему было предписано покинуть столицу в сорок восемь часов, он написал гневное стихотворение «Прощай, немытая Россия...». Это было одно из самых сильных и смелых политических произведений Лермонтова.

Вскоре Лермонтов погиб на дуэли в окрестностях Пятигорска, 15 июля 1841 года...

Каждый раз, когда мы произносим имя Лермонтова, к глубокому раздумью и бесконечному восхищению, которые всегда возбуждает его поэзия, примешиваются чувства сожаления и горечи. Вряд ли во всей мировой литературе можно вспомнить столь же великого поэта, жизнь которого оборвалась так рано. А поэзия его составила целый этап в развитии литературы. Имя Лермонтова стоит вторым в ряду имен величайших русских поэтов: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Маяковский...

Проходят годы, десятилетия. Но не тускнеет, не бледнеет поэтическое слово Лермонтова. Перелистывая томики его сочинений, мы всегда проникаемся героическим духом его поэзии, ее неповторимым лирическим содержанием и думаем о нем, как об одном из величайших поэтов мира и как о живом!

 

Стихи о М.Ю.Лермонтове

1.

Мой друг, прости, что я к тебе на «ты».

Ведь ты так молод! Ты совсем мальчишка!

Но все твои поэмы и стихи -

Из раненой, страдающей души,

Познавшей мир не по ученым книжкам.

(Наталья Зименкова)

2.

Я правды ничем не нарушу,

Сказав, что под стать колдуну,

Он с детства берёт вашу душу

И держит до смерти в плену.

(Александр Сазонов)

3.

Нет, не за то тебя я полюбил, 

Что ты поэт и полновластный гений, 

Но за тоску, за этот страстный пыл 

Ни с кем неразделяемых мучений, 

За то, что ты нечеловеком был.

 

О, Лермонтов, презрением могучим

К бездушным людям, к мелким их страстям,

Ты был подобен молниям и тучам,

Бегущим по нетронутым путям,

Где только гром гремит псалмом певучим.

 

И вижу я, как ты в последний раз 

Беседовал с ничтожными сердцами, 

И жестким блеском этих темных глаз 

Ты говорил: «Нет, я уже не с вами!» 

Ты говорил: «Как душно мне средь вас!»

(Константин Бальмонт)

Высказывания о М.Ю.Лермонтове

 «М. Ю. Лермонтов – одинокий гений, творчество которого – это высокая поэзия: точность, емкость. Блеск описаний, сравнений, фразы, доведенные до крайности и остроты афоризмов. Прожить всего 27 лет, но оставить огромный след в русской и мировой литературе – это гениально! «(Уластаева Н. Б. – директор БУ РК «Национальная библиотека им. А. М. Амур-Санана»).

 

 

«Это было странное, загадочное существо – царскосельский лейб-гусар». (А. Ахматова)

 

Он, этот Лермонтов могучий,

Сосредоточась, добр и зол,

Как бы светящаяся туча,

По небу русскому прошёл.

(Ярослав Смеляков)

 

 «И через всю жизнь проносим мы в душе образ этого человека – грустного, строгого, нежного, смелого, благородного, язвительного, застенчивого, наделенного могучими страстями и волей и проницательным беспощадным умом. Поэта гениального и так рано погибшего. Бессмертного и навсегда молодого.   (Ираклий Андроников)

 

 «Лермонтовым нельзя начитаться. Глубина мысли сочетается у него с великим совершенством выражения. Даже когда вспоминаешь стихи молча, они звучат в твоей памяти, словно прекрасная музыка.» (Ираклий Андроников)

 

Информация о творчестве

В творчестве Лермонтова можно выделить два основных периода — ранний (1828–1836) и зрелый (1837–1841) — и три ключевые линии:

•“демоническую” (трагическую, богоборческую) — с “вопросами, которые мрачат душу, леденят сердце”, стихи которой “поражают душу читателя безотрадностью, безверием в жизнь” (В.Белинский) и “есть не что иное, как вечный спор с христианством” (Д.Мережковский); стихи, в которых поэт облекал “в красоту формы ложные мысли и чувства” (В.Соловьёв);

•“ангельскую” (гармоническую, христианскую) — с “молитвенной, елейной мелодией надежды, примирения и блаженства” (В.Белинский), с “светлой, задушевной, тёплой верой” (Д.Андреев), с “национально-религиозным настроением… художественным выражением того стиха-молитвы, который служит формулой русского религиозного настроения” (В.Ключевский);

•реалистическую, в стихотворениях которой лирический герой не “демон” (в котором “всё зло”) и не “ангел” (в котором “всё чисто”), но “человек”, в котором “встретиться могло священное с порочным” и в душе которого в результате внутренней борьбы между добром и злом, любовью и ненавистью, высоким и низким всё-таки чаще побеждает свет, добро

 

 

 

 

НАПРАВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

«ВОПРОСЫ, ЗАДАННЫЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ ВОЙНОЙ»

ВОЙНА - СТРАШНОЕ ЯВЛЕНИЕ

Фрагменты рассказа Михаила Александровича Шолохова «Судьба человека»

Эпизод расставания с семьёй 

А  тут вот она,  война.  На  второй день повестка из военкомата,  а  на третий  -  пожалуйте в  эшелон.  Провожали меня  все  четверо  моих:  Ирина, Анатолий и дочери - Настенька и Олюшка. Все ребята держались молодцом. Ну, у

дочерей  -  не  без  того,  посверкивали слезинки.  Анатолий только  плечами передергивал,  как от холода, ему к тому времени уже семнадцатый, год шел, а Ирина моя... Такой я ее за все семнадцать лет нашей совместной жизни ни разу

не видал. Ночью у меня на плече и на груди рубаха от ее слез не просыхала, и утром такая же история... Пришли на вокзал, а я на нее от жалости глядеть не могу:  губы от слез распухли, волосы из-под платка выбились, и глаза мутные,

несмысленные,  как у тронутого умом человека. Командиры объявляют посадку, а она  упала мне  на  грудь,  руки на  моей шее  сцепила и  вся дрожит,  будто подрубленное дерево...  И детишки ее уговаривают, и я, - ничего не помогает!

Другие женщины с мужьями, с сыновьями разговаривают, а моя прижалась ко мне, как лист к  ветке,  и  только вся дрожит,  а  слова вымолвить не может.  Я и говорю ей: "Возьми же себя в руки, милая моя Иринка! Скажи мне хоть слово на прощанье". Она и говорит, и за каждым словом всхлипывает: "Родненький мой... Андрюша... не увидимся мы с тобой... больше... на этом... свете"...

     Тут у самого от жалости к ней сердце на части разрывается,  а тут она с такими  словами.   Должна  бы  понимать,   что  мне  тоже  нелегко  с   ними расставаться,  не  к  теще на  блины собрался.  Зло меня тут взяло!  Силой я

разнял ее руки и легонько толкнул в плечи. Толкнул вроде легонько, а сила-то у меня! была дурачья; она попятилась, шага три ступнула назад и опять ко мне идет мелкими шажками,  руки протягивает,  а  я  кричу ей:  "Да разве же  так

прощаются? Что ты меня раньше времени заживо хоронишь?!" Ну, опять обнял ее, вижу, что она не в себе...

     Он  на  полуслове резко  оборвал  рассказ,  и  в  наступившей тишине  я услышал,  как у  него что-то  клокочет и  булькает в  горле.  Чужое волнение передалось и мне. Искоса взглянул я на рассказчика, но ни единой слезинки не

увидел в его словно бы мертвых,  потухших глазах.  Он сидел,  понуро склонив голову,  только  большие,  безвольно опущенные руки  мелко  дрожали,  дрожал подбородок, дрожали твердые губы...

     - Не надо, друг, не вспоминай! - тихо проговорил я, но он, наверное, не слышал моих слов и,  каким-то огромным усилием воли поборов волнение,  вдруг сказал охрипшим, странно изменившимся голосом:

     - До самой смерти,  до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда ее оттолкнул!..

Плен. Убийство предателя

    И слышу я  рядом с собой такой тихий разговор. Один говорит:  "Если завтра,  перед тем как гнать нас дальше, нас выстроят и будут  выкликать комиссаров,  коммунистов и  евреев,  то  ты,  взводный,  не прячься! Из этого дела у тебя ничего не выйдет. Ты думаешь, если гимнастерку снял,  так за рядового сойдешь?  Не выйдет! Я за тебя отвечать не намерен. Я первый укажу на тебя! Я же знаю, что ты коммунист и меня агитировал вступать в  партию,  вот и отвечай за свои дела".  Это говорит ближний ко мне,  какой рядом со мной сидит,  слева, а с другой стороны от него чей-то молодой голос отвечает:   "Я  всегда  подозревал,  что  ты,  Крыжнев,  нехороший  человек. Особенно,   когда  ты  отказался вступать в партию, ссылаясь на свою неграмотность.  Но никогда я не думал, что ты сможешь стать предателем. Ведь ты  же  окончил семилетку?"  Тот лениво так отвечает своему взводному:  "Ну, окончил, и что из этого?" Долго они молчали, потом, по голосу, взводный тихо так говорит:  "Не выдавай меня,  товарищ Крыжнев". А тот засмеялся тихонько. "Товарищи, - говорит, - остались за линией фронта, а я тебе не товарищ, и ты меня не проси, все равно укажу на тебя. Своя рубашка к телу ближе".

     Замолчали они,  а  меня  озноб колотит от  такой подлючности.  "Нет,  - думаю,  - не дам я тебе, сучьему сыну, выдать своего командира! Ты у меня из этой церкви не  выйдешь,  а  вытянут тебя,  как падлу,  за ноги!"  Чуть-чуть

рассвело -  вижу:  рядом со  мной  лежит на  спине мордатый парень,  руки за голову закинул,  а около него сидит в одной исподней рубашке,  колени обнял, худенький такой, курносенький парнишка, и очень собою бледный. "Ну, - думаю, - не  справится этот  парнишка с  таким  толстым мерином.  Придется мне  его кончать".

     Тронул я его рукою,  спрашиваю шепотом:  "Ты -  взводный?" Он ничего не ответил,  только головою кивнул.  "Этот хочет тебя выдать?" - показываю я на лежачего парня.  Он обратно головою кивнул. "Ну, - говорю, - держи ему ноги, чтобы не брыкался!  Да поживей!" -  а сам упал на этого парня, и замерли мои пальцы у  него на  глотке.  Он и  крикнуть не успел.  Подержал его под собой минут несколько, приподнялся. Готов предатель, и язык набоку!

     До того мне стало нехорошо после этого, и  страшно захотелось руки помыть,  будто я не человека, а какого-то гада ползучего душил... Первый раз в  жизни убил,  и  то  своего...  Да  какой же он свой?  Он же худее чужого,

предатель.  Встал  и  говорю  взводному:  "Пойдем отсюда,  товарищ,  церковь велика".

Плен

    Тяжело мне, браток, вспоминать, а еще тяжелее рассказывать о том, что довелось пережить в плену. Как вспомнишь нелюдские муки, какие пришлось вынести там, в Германии, как вспомнишь всех друзей-товарищей, какие погибли,

замученные там, в лагерях, - сердце уже не в груди, а в глотке бьется, и трудно становится дышать...

    Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал за это время: и в Саксонии был, на силикатном заводе работал, и в Рурской области на шахте уголек откатывал, и в Баварии на земляных работах горб

наживал, и в Тюрингии побыл, и черт-те где только не пришлось по немецкой земле походить. Природа везде там, браток, разная, но стреляли и били нашего брата везде одинаково. А били богом проклятые гады и паразиты так, как у нас сроду животину не бьют. И кулаками били, и ногами топтали, и резиновыми палками били, и всяческим железом,  какое под руку попадется, не говоря уже про винтовочные приклады и прочее дерево.

    Били за то, что ты - русский, за то, что на белый свет еще смотришь, за то, что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнешь, не так повернешься. Били запросто, для того чтобы когда-нибудь

да убить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверное, на всех нас не хватало в Германии.

 

ПАМЯТЬ

Роберт Рождественский.

Реквием  (фрагмент поэмы)

Разве погибнуть

                ты нам завещала, 

Родина? 

Жизнь 

      обещала, 

любовь

       обещала, 

Родина. 

 

Разве для смерти

                 рождаются дети, 

Родина? 

Разве хотела ты

                нашей

                      смерти, 

Родина? 

 

Пламя

      ударило в небо! - 

ты помнишь, 

Родина? 

Тихо сказала:

              «Вставайте

                         на помощь...» 

Родина. 

Славы

      никто у тебя не выпрашивал, 

Родина. 

Просто был выбор у каждого: 

я

  или

      Родина. 

 

Самое лучшее

             и дорогое - 

Родина. 

Горе твоё - 

это наше

         горе, 

Родина. 

 

Правда твоя - 

это наша

         правда, 

Родина. 

Слава твоя - 

это наша

         слава, 

Родина! 

 

Помните! 

Через века,

            через года, - 

помните! 

О тех, 

кто уже не придёт 

                  никогда, - 

помните! 

 

Не плачьте! 

В горле

        сдержите стоны, 

горькие стоны. 

Памяти

       павших

              будьте

                     достойны!

Вечно 

достойны! 

Хлебом и песней, 

Мечтой и стихами, 

жизнью

       просторной, 

каждой секундой, 

каждым дыханьем 

будьте 

достойны! 

 

Люди! 

Покуда сердца

              стучатся, - 

помните! 

Какою 

ценой 

завоёвано счастье, - 

пожалуйста,

            помните! 

 

Песню свою

           отправляя в полёт, - 

помните! 

О тех, 

кто уже никогда

                не споёт, - 

помните! 

 

Детям своим

            расскажите о них, 

чтоб 

запомнили! 

Детям

      детей 

расскажите о них, 

чтобы тоже 

запомнили! 

Во все времена

               бессмертной

                           Земли 

помните! 

К мерцающим звёздам

                    ведя корабли, - 

о погибших 

помните! 

 

Встречайте

           трепетную весну, 

люди Земли. 

Убейте

       войну, 

прокляните 

войну, 

люди Земли! 

 

Мечту пронесите

                через года 

и жизнью 

наполните!.. 

Но о тех, 

кто уже не придёт

                  никогда, - 

заклинаю, - 

помните!

 

Дмитрий Сергеевич Лихачев. «Письма о добром и прекрасном»

Письмо двадцать седьмое. 

Четвертое измерение 

Память и знание прошлого наполняют мир, делают его интересным, значительным, одухотворённым. Если вы не видите за окружающим вас миром его прошлого, он для вас пуст. Вам скучно, вам тоскливо, и вы в конечном счёте одиноки, ибо и товарищи для вас – товарищи по-настоящему, когда вас связывает с ними какое-то общее прошлое: окончили ли школу, институт, либо работали вместе, а старики помнят с особенной нежностью тех, с кем воевали, пережили какие-то трудности. 

Пусть дома, мимо которых мы ходим, пусть города и сёла, в которых мы живём, пусть даже завод, на котором мы работаем, или корабли, на которых мы плаваем, - будут для нас живыми, то есть имеющими прошлое! Жизнь – это неодномоментность существования. 

Будем знать историю – историю всего, что нас окружает в большом и малом масштабах. Это ведь четвёртое, очень важное измерение мира. Но мы не только должны знать историю всего, что нас окружает, начиная с нашей семьи, продолжая селом или городом и кончая страной и миром, но и хранить эту историю, эту безмерную глубину окружающего. 

Обратите внимание: дети и молодые люди особенно любят обычаи, традиционные празднества. Ибо они осваивают мир, осваивают его в традиции, в истории. Будем же активнее защищать всё то, что делает нашу жизнь осмысленной, богатой и одухотворённой.

 

Константин Симонов

С чего начинается память?

С берёз?

С речного песочка?

С дождя на пороге?

А если с убийства!

А если со слёз!

А если с воздушной тревоги!

А если с визжащей пилы в облаках,

Со взрослых, в пыли распростёртых!

А если с недетского знания – как

Живое становится мёртвым?

И в пять, и в пятнадцать,

И в двадцать пять лет

Войной начинается память.

 

Дмитрий Сергеевич Лихачев

Память — одно из величайших свойств бытия, любого бытия: материального, духовного, человеческого...

Лист бумаги. Сожмите его и расправьте. На нём останутся складки, и если вы сожмёте его вторично — часть складок ляжет по прежним складкам: бумага «обладает памятью»... Памятью обладают отдельные растения, камень, на котором остаются   следы его происхождения и движения в ледниковый период, стекло, вода и т. д. А что говорить о «генетической памяти» — памяти, заложенной в веках, памяти, переходящей от одного поколения живых существ к следующим. Запоминается то, что нужно; путём памяти накапывается добрый опыт, образуется традиция, создаются бытовые, семейные, трудовые навыки…

Память противостоит уничтожающей силе времени. Это свойство памяти чрезвычайно важно. Принято примитивно делить время на прошедшее, настоящее и будущее. Но благодаря памяти прошедшее входит в настоящее, а будущее как бы предугадывается настоящим, соединённым с прошедшим. Память — преодоление времени, преодоление смерти. В этом величайшее нравственное значение памяти.

Безответственность рождается отсутствием сознания того, что ничто не проходит бесследно. Человек, совершающий недобрый поступок, думает, что поступок этот не сохранится в памяти его личной и в памяти окружающих.

Совесть — это в основном память, к которой присоединяется моральная оценка совершённого. Но если совершённое не сохраняется в памяти, то не может быть и оценки. Без памяти нет совести.

Вот почему так важно воспитываться в моральном климате памяти: памяти семейной, памяти народной, памяти культурной. Семейные фотографии — это одно из важнейших «наглядных пособий» морального воспитания детей, да и взрослых. 

Хранить память, беречь память — это наш нравственный долг перед самими собой и перед потомками. Память — наше богатство

ГЕРОИЗМ, ПОДВИГ

Борис Пастернак. Смерть сапёра

Мы время по часам заметили

И кверху поползли по склону.

Bот и обрыв. Мы без свидетелей

У края вражьей обороны.

Вот там она, и там, и тут она

Везде, везде, до самой кручи.

Как паутиною опутана

Вся проволкою колючей.

Он наших мыслей не подслушивал

И не заглядывал нам в душу.

Он из конюшни вниз обрушивал

Свой бешеный огонь по Зуше

Прожекторы, как ножки циркуля,

Лучом вонзались в коновязи.

Прямые поподанья фыркали

Фонтанами земли и грязи.

 

Но чем обстрел дымил багровее,

Тем равнодушнее к осколкам,

В спокойствии и хладнокровии

Работали мы тихомолком.

Со мною были люди смелые.

Я знал, что в проволочной чаще

Проходы нужные проделаю

Для битвы завтра предстоящей.

 

Вдруг одного сапера ранило.

Он отползал от вражьих линий,

Привстал, и дух от боли заняло,

И он упал в густой полыни.

 

Он приходил в себя урывками,

Осматривался на пригорке

И щупал место под нашивками

На почерневшей гимнастерке.

 

И думал: глупость, оцарапали,

И он отвалит от Казани,

К жене и детям вверх к Сарапулю,

И вновь и вновь терял сознанье.

 

Все в жизни может быть издержано,

Изведаны все положенья,

Следы любви самоотверженной

Не подлежат уничтоженью.

Хоть землю грыз от боли раненый,

Но стонами не выдал братьев,

Врожденной стойкости крестьянина

И в обмороке не утратив.

 

Его живым успели вынести.

Час продышал он через силу.

Хотя за речкой почва глинистей,

Там вырыли ему могилу.

 

Когда, убитые потерею,

К нему сошлись мы на прощанье,

Заговорила артиллерия

В две тысячи своих гортаней.

 

В часах задвигались колесики.

Проснулись рычаги и шкивы.

К проделанной покойным просеке

Шагнула армия прорыва.

 

Сраженье хлынуло в пробоину

И выкатилось на равнину,

Как входит море в край застроенный,

С разбега проломив плотину.

Пехота шла вперед маршрутами,

Как их располагал умерший.

Поздней немногими минутами

Противник дрогнул у Завершья.

Он оставлял снарядов штабели,

Котлы дымящегося супа,

Все, что обозные награбили,

Палатки, ящики и трупы.

Потом дорогою завещанной

Прошло с победами все войско.

Края расширившейся трещины

У Криворожья и Пропойска.

Мы оттого теперь у Гомеля,

Что на поляне в полнолунье

Своей души не экономили

B пластунском деле накануне.

Жить и сгорать у всех в обычае,

Но жизнь тогда лишь обессмертишь,

Когда ей к свету и величию

Своею жертвой путь прочертишь.

.ВОЙНА и ДЕТИ

Андрей Платонович ПЛАТОНОВ

МАЛЕНЬКИЙ СОЛДАТ

Рассказ

Недалеко от линии фронта, внутри уцелевшего вокзала, сладко храпели уснувшие на полу красноармейцы; счастье отдыха было запечатлено на их усталых лицах.

На втором пути тихо шипел котел горячего дежурного паровоза, будто пел однообразный, успокаивающий голос из давно покинутого дома. Но в одном углу вокзального помещения, где горела керосиновая лампа, люди изредка шептали друг другу уговаривающие слова, а затем и они впали в безмолвие.

Там стояли два майора, похожие один на другого не внешними признаками, но общей добротою морщинистых загорелых лиц; каждый из них держал руку мальчика в своей руке, а ребенок умоляюще смотрел на командиров. Руку одного майора ребенок не отпускал от себя, прильнув затем к ней лицом, а от руки другого осторожно старался освободиться. На вид ребенку было лет десять, а одет он был как бывалый боец - в серую шинель, обношенную и прижавшуюся к его телу, в пилотку и в сапоги, пошитые, видно, по мерке, на детскую ногу. Его маленькое лицо, худое, обветренное, но не истощенное, приспособленное и уже привычное к жизни, обращено было теперь к одному майору; светлые глаза ребенка ясно обнажали его грусть, словно они были живою поверхностью его сердца; он тосковал, что разлучается с отцом или старшим другом, которым, должно быть, доводился ему майор.

Второй майор привлекал ребенка за руку к себе и ласкал его, утешая, но мальчик, не отымая своей руки, оставался к нему равнодушным. Первый майор тоже был опечален, и он шептал ребенку, что скоро возьмет его к себе и они снова встретятся для неразлучной жизни, а сейчас они расстаются на недолгое время. Мальчик верил ему, однако и сама правда не могла утешить его сердца, привязанного лишь к одному человеку и желавшего быть с ним постоянно и вблизи, а не вдалеке. Ребенок знал уже, что такое даль расстояния и время войны, - людям оттуда трудно вернуться друг к другу, поэтому он не хотел разлуки, а сердце его не могло быть в одиночестве, оно боялось, что, оставшись одно, умрет. И в последней своей просьбе и надежде мальчик смотрел на майора, который должен оставить его с чужим человеком.

- Ну, Сережа, прощай пока, - сказал тот майор, которого любил ребенок. - Ты особо-то воевать не старайся, подрастешь, тогда будешь. Не лезь на немца и береги себя, чтоб я тебя живым, целым нашел. Ну, чего ты, чего ты, - держись, солдат!

Сережа заплакал. Майор поднял его к себе на руки и поцеловал в лицо несколько раз. Потом майор пошел с ребенком к выходу, и второй майор тоже последовал за ними, поручив мне сторожить оставленные вещи.

Вернулся ребенок на руках другого майора; он чуждо и робко глядел на командира, хотя этот майор уговаривал его нежными словами и привлекал к себе, как умел.

Майор, заменивший ушедшего, долго увещевал умолкшего ребенка, но тот, верный одному чувству и одному человеку, оставался отчужденным.

Невдалеке от станции начали бить зенитки. Мальчик вслушался в их гулкие мертвые звуки, и во взоре его появился возбужденный интерес.

- Их разведчик идет! - сказал он тихо, будто самому себе. - Высоко идет, и зенитки его не возьмут, туда надо истребителя послать.

- Пошлют, - сказал майор. - Там у нас смотрят.

Нужный нам поезд ожидался лишь назавтра, и мы все трое пошли на ночлег в общежитие. Там майор покормил ребенка из своего тяжело нагруженного мешка. "Как он мне надоел за войну, этот мешок, - сказал майор, - и как я ему благодарен!"

Мальчик уснул после еды, и майор Бахичев рассказал мне про его судьбу.

Сергей Лабков был сыном полковника и военного врача. Отец и мать его служили в одном полку, поэтому и своего единственного сына они взяли к себе, чтобы он жил при них и рос в армии. Сереже шел теперь десятый год; он близко принимал к  сердцу войну и дело отца и уже начал понимать по-настоящему,  для чего нужна война.  И вот однажды он услышал,  как отец говорил в  блиндаже с  одним офицером и  заботился о  том,  что  немцы при отходе обязательно взорвут боезапас его  полка.  Полк  до  этого  вышел из немецкого охвата -  ну,  с поспешностью,  конечно, и оставил у немцев свой склад  с  боезапасом,  а  теперь полк  должен был  пойти вперед и  вернуть утраченную землю и  свое добро на ней,  и  боезапас тоже,  в  котором была нужда. "Они уж и провод в наш склад, наверно, подвели - ведают, что отойти придется",  -  сказал тогда  полковник,  отец  Сережи.  Сергей вслушался и сообразил, о чем заботился отец. Мальчику было известно расположение полка

до отступления,  и  вот он,  маленький,  худой,  хитрый,  прополз ночью до нашего склада,  перерезал взрывной замыкающий провод и  оставался там  еще целые  сутки,  сторожа,  чтобы  немцы  не  исправили повреждения,  а  если исправят,  то чтобы опять перерезать провод.  Потом полковник выбил оттуда немцев, и весь склад целым перешел в его владение.

     Вскоре этот  мальчуган пробрался подалее в  тыл  противника;  там  он узнал  по  признакам,  где  командный пункт  полка или  батальона,  обошел поодаль вокруг трех  батарей,  запомнил все  точно  -  память же  ничем не порченная,  а вернувшись домой,  указал отцу по карте,  как оно есть и где что  находится.   Отец  подумал,  отдал  сына  ординарцу  для  неотлучного наблюдения за ним и открыл огонь по этим пунктам. Все вышло правильно, сын дал ему верные засечки.  Он же маленький,  этот Сережка, неприятель его за суслика в траве принимал: пусть, дескать, шевелится. А Сережка, наверно, и травы не шевелил, без вздоха шел.

     Ординарца мальчишка тоже обманул,  или, так сказать, совратил: раз он повел его куда-то, и вдвоем они убили немца, - неизвестно, кто из них, - а позицию нашел Сергей.

     Так он и  жил в  полку,  при отце с матерью и с бойцами. Мать,  видя такого сына,  не  могла больше терпеть его  неудобного положения и  решила отправить его в  тыл.  Но  Сергей уже не  мог уйти из армии,  характер его втянулся в войну.  И он говорил тому майору,  заместителю отца, Савельеву, который вот ушел,  что в  тыл он  не  пойдет,  а  лучше скроется в  плен к немцам, узнает у них все, что надо, и снова вернется в часть к отцу, когда мать по нем соскучится.  И он бы сделал,  пожалуй,  так, потому что у него

воинский характер.

     А  потом случилось горе,  и в тыл мальчишку некогда стало отправлять. Отца его,  полковника,  серьезно поранило,  хоть и  бой-то,  говорят,  был слабый,  и он умер через два дня в полевом госпитале. Мать тоже захворала, затомилась,  она  была  раньше еще  поувечена двумя осколочными ранениями, одно было в полость,  и через месяц после мужа тоже скончалась; может, она еще по мужу скучала... Остался Сергей сиротой.

     Командование полком принял майор Савельев,  он взял к себе мальчика и стал  ему  вместо отца  и  матери,  вместо родных всем человеком.  Мальчик ответил Володе тоже всем сердцем.

     - А я-то не их части,  я из другой. Но Володю Савельева я знаю еще по давности.  И вот встретились мы тут с ним в штабе фронта.  Володю на курсы усовершенствования посылали,  а я по другому делу там находился,  а теперь обратно к себе в часть еду.  Володя Савельев велел мне поберечь мальчишку, пока он обратно не прибудет...  Да и когда еще Володя вернется, и куда его направят! Ну, это там видно будет...

     Майор Бахичев задремал и уснул.  Сережа Лабков всхрапывал во сне, как взрослый,  поживший человек,  и  лицо  его,  отошедши теперь от  горести и воспоминаний,  стало спокойным и  невинно-счастливым,  являя образ святого детства, откуда увела его война.

     Я  тоже уснул,  пользуясь ненужным временем,  чтобы оно не  проходило зря.

     Проснулись мы в  сумерки,  в  самом конце долгого июньского дня.  Нас теперь было двое на трех кроватях - майор Бахичев и я, а Сережи Лабкова не было.

     Майор обеспокоился,  но потом решил,  что мальчик ушел куда-нибудь на малое  время.  Позже  мы  прошли  с  ним  на  вокзал  и  посетили военного коменданта,   однако  маленького  солдата  никто  не  заметил  в   тыловом многолюдстве войны.

     Наутро Сережа Лабков тоже не вернулся к  нам,  и  бог весть,  куда он ушел,  томимый чувством своего детского сердца к покинувшему его человеку, может быть,  вослед ему,  может быть,  обратно в отцовский полк,  где были могилы его отца и матери.

1943

 

Война прошлась по детским судьбам грозно,

Всем было трудно, трудно для страны,

Но детство изувечено серьёзно:

Страдали тяжко дети от войны.

Нужны были и смелость и отвага,

Чтоб жить под оккупацией врага,

Всегда страдать от голода и страха,

Прошла где неприятеля нога.

В тылу страны нелёгким было детство,

Одежды не хватало и еды,

Страдали от войны все повсеместно,

Хватило детям горя и беды.Настал чудесный светлый День Победы,

В тяжёлой битве выжила страна,

От радости забылись сразу беды,

Фронтовики надели ордена.

Войны не знают люди молодые,

, Их детству золотому нет цены,

Теперь уже все старики седые

Мы – дети грозной праведной войны.

Бегут вдаль годы жизни неизменно,

Солдат ушёл, и память ушла с ним,

Но мы живём, и о поре военной

В сердцах навечно память сохраним.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Василь Быков.

Повесть «Сотников»

Поведение в плену Рыбака.

       Остерегаясь тумака, Рыбак не стал упрямиться - быстрым шагом  проскочил крыльцо, двери, недлинный  полутемный  коридор  с  мордатым  дневальным  у тумбочки. Стась вежливо  постучал  согнутым  пальцем  в  филенку  какой-то

двери:

   - Можно?

   Будто  во  сне,  предчувствуя,  как  сейчас   окончательно   рухнет   и рассыплется вся его жизнь, Рыбак переступил  порог  и  вперся  взглядом  в могучую печь-голландку, которая каким-то недобрым предзнаменованием встала

на его пути. Ее крутые  черного  цвета  бока  всем  своим  траурным  видом напоминали нелепый обелиск на чьей-то  могиле.  За  столом  у  окна  стоял щупловатый человек  в  пиджаке,  он  ждал.  Рыбак  остановился  у  порога,

подумав, не тот ли это полицай-следователь, о котором говорил староста.

   - Фамилия? - гаркнул человек.

   Он был явно рассержен чем-то, его немолодое личико  недобро  хмурилось, взгляд исподлобья жестко ощупывал арестанта.

   - Рыбак, - подумав, сказал арестант.

   - Год рождения?

   - Девятьсот шестнадцатый.

   - Где родился?

   - Под Гомелем.

   Следователь отошел от окна, сел в кресло. Держал он себя  настороженно, энергично, но вроде не так угрожающе, как это показалось Рыбаку вначале.

   - Садись.

   Рыбак сделал три  шага  и  осторожно  опустился  на  скрипучий  венский стульчик напротив стола.

   - Жить хочешь?

   Странный этот вопрос своей неожиданностью  несколько  снял  напряжение,

Рыбаку даже послышалось в нем что-то от шутки, и он неловко пошевелился на стуле.

   - Ну кому ж жить не хочется. Конечно...

   Однако следователь, кажется, был далек  от  того,  чтобы  шутить,  и  в прежнем темпе продолжал сыпать вопросами:

   - Так. Куда шли?

   Энергичная постановка вопросов, наверное, требовала такого же  темпа  в ответах,  но  Рыбак  опасался  прозевать  каком-либо   подвох   в   словах следователя и несколько медлил.

   - Шли за продуктами.  Надо  было  пополнить  припасы,  -  сказал  он  и подумал: "Черт с ним! Кто не знает, что партизаны  тоже  едят.  Какая  тут может быть тайна?"

   - Так, хорошо. Проверим. Куда шли?

   Было видно, как следователь напрягся за столом, пристально  вглядываясь в малейшее изменение в лице пленника. Рыбак, однако, разгладил  на  колене полу полушубка, поскреб там  какое-то  пятнышко  -  он  старался  отвечать

обдуманно.

   - Так это... На хутор шли, а он вдруг  оказался  спаленный.  Ну,  пошли куда глаза глядят.

   - Какой хутор сожжен?

   - Ну тот, Кульгаев или как его? Который под лесом.

   - Верно. Кульгаев сожжен. Немцы сожгли.  А  Кульгай  и  все  кульганята расстреляны.

   "Слава богу, не придется взять грех на душу", - с  облегчением  подумал Рыбак.

   - Как оказались в Лесинах?

   - Обыкновенно. Набрели ночью, ну и... зашли к старосте.

   - Так, так,  понятно,  -  соображая  что-то,  прикинул  следователь.  - Значит, шли к старосте?

   - Нет, почему? Шли на хутор, я же сказал...

   - На хутор. Понятно. А кто командир банды? - вдруг спросил  следователь и, полный внимания, замер, вперив в него жесткий, все замечающий взгляд.

   Рыбак подумал, что тут уж можно солгать -  пусть  проверят.  Разве  что Сотников...

   - Командир отряда? Ну этот... Дубовой.

   - Дубовой? - почему-то удивился следователь.

   Рыбак продолжительным взглядом уставился в  его  глаза.  Но  не  затем, чтобы уверить следователя в правдивости  своей  лжи,  важно  было  понять: верят ему или нет?

   - Прохвост! Уже с Дубовым снюхался! Так я и знал! Осенью  не  взяли,  и вот, пожалуйста...

   Рыбак не понял: кого он имеет в виду? Старосту? Но как же тогда? Видно, он  здесь  что-то  напутал...  Однако  размышлять  было  некогда,  Портнов стремительно продолжал допрос:

   - Где отряд?

   - В лесу.

   Тут уж он ответил без малейшей задержки и прямо и безгрешно посмотрел в холодно-настороженные глаза следователя - пусть уверится в его  абсолютной правдивости.

   - В Борковском?

   - Ну.

   (Дураки они, что ли, сидеть в Борковском лесу, который хотя и  большой, но после взрыва моста на Ислянке обложен с четырех  сторон.  Хватит  того, что там осталась группа этого Дубового, остатки же их  отряда  перебрались за шестнадцать километров, на Горелое болото.)

   - Сколько человек в отряде?

   - Тридцать.

   - Врешь! У нас есть сведения, что больше.

   Рыбак   снисходительно   улыбнулся.    Он    почувствовал    надобность продемонстрировать легкое пренебрежение к неосведомленности следователя.

   - Было больше. А сейчас тридцать. Знаете, бои, потери...

  Следователь впервые за время допроса довольно поерзал в кресле:

   - Что, пощипали наши ребята? То-то же! Скоро пух-перо полетит  от  всех вас.

   Рыбак промолчал. Его настроение заметно тронулось в  гору;  кажись,  от Сотникова они немного узнали,  значит,  можно  насказать  сказок  -  пусть проверяют. Опять же было похоже на то, что следователь вроде начал добреть

в своем отношении к нему, и Рыбак подумал, что это его  отношение  надобно как-то укрепить, чтобы, может, еще и воспользоваться им.

   - Так! - Следователь откинулся в кресле. - А теперь ты мне  скажи,  кто из вас двоих стрелял ночью? Наши видели,  один  побежал,  а  другой  начал стрелять. Ты?

   - Нет, не я, - сказал Рыбак не слишком, однако, решительно.

   Тут уже ему просто неловко было оправдываться и тем самым перекладывать вину на Сотникова. Но что же - брать ее на себя?

   - Значит, тот? Так?

   Этот вопрос был оставлен им без ответа - Рыбак только подумал: "Чтоб ты издох, сволочь!" Так хитро ловит! Да и на самом деле, что он мог  ответить ему?

   Впрочем, Портнов не очень и настаивал.

   - Так, так, понятно. Как его фамилия?

   - Кого?

   - Напарника.

   Фамилия! Зачем бы она стала ему нужна, эта фамилия? Но если Сотников не назвал себя, то, видно, не следует называть его и ему. Наверно, надо  было как-либо соврать, да Рыбак не сразу сообразил как.

   - Не знаю, - наконец сказал он. - Я недавно в этом отряде...

   - Не знаешь? - с легким упреком переспросил Портнов. - А староста этот, говоришь, Сыч? Так он у вас значится?

   Рыбак напряг память - кажется, он даже и не слышал фамилии старосты или его клички.

   - Я не знаю. Слышал, в деревне его зовут Петр.

   - Ах, Петр.

   Ему показалось,  что  Портнов  этот  какой-то  путаник,  но  тотчас  он сообразил: следователь хочет запутать его.

   - Так, так. Значит, родом откуда? Из Могилева?

   - Из-под Гомеля, - терпеливо поправил Рыбак. - Речицкий район.

   - Фамилия?

   - Чья?

   - Твоя.

   - Рыбак.

   - Где остальная банда?

   - На... В Борковском лесу.

   - Сколько до него километров?

   - Отсюда?

   - Откуда же?

   - Не знаю точно. Километров восемнадцать будет.

   - Правильно. Будет. Какие деревни рядом?

   - Деревни? Дегтярня, Ульяновка. Ну и эта, как ее... Драгуны.

   Портнов заглянул в лежащую перед ним бумажку.

   - А какие у вас связи с этой... Окунь Авгиньей?

   - Демчихой? Ей-богу, никаких. Просто зашли перепрятаться, ну и  поесть. А тут ваши ребята...

   - А ребята и нагрянули! Молодцы ребята! Так, говоришь, никаких?

   - Точно никаких. Авгинья тут ни при чем.

   Следователь бодро вскочил из-за стола, локтями поддернул  сползавшие  в поясе бриджи.

   - Не виновата? А вас принимала? На чердаке прятала?  Что,  думаешь,  не знала, кого прятала?  Отлично  знала!  Покрывала,  значит.  А  по  законам военного времени что за это полагается?

   Рыбак уже знал, что за это полагается по законам  военного  времени,  и подумал,  что,  пожалуй,  придется  отказаться  от   непосильного   теперь намерения выгородить Демчиху. Было очевидно, что на каждую  такую  попытку следователь будет реагировать, как бык на красный лоскут, и  он  решил  не дразнить. До Демчихи ли тут, когда неизвестно, как выкарабкаться самому.

   - Так, хорошо! - Следователь подошел  к  окну  и  бодро  повернулся  на каблуках; руки его были засунуты в карманы брюк, пиджак  на  груди  широко распахнулся. - Мы еще поговорим. А вообще должен  признать:  парень  ты  с

головой. Возможно, мы сохраним тебе жизнь. Что, не веришь?  -  Следователь иронически ухмыльнулся. - Мы можем. Это Советы ничего не могли. А мы можем казнить, а можем и миловать. Смотря кого. Понял?

   Он почти вплотную приблизился к Рыбаку, и тот, почувствовав, что допрос на том, наверно, кончается, почтительно поднялся со стула. Следователь был ему по  плечо,  и  Рыбак  подумал,  что  с  легкостью  придушил  бы  этого маломерка. Но, подумав так, он почти испугался  своей  такой  нелепой  тут мысли и  с  деланной  преданностью  взглянул  в  живые,  с  начальственным холодком глаза полицейского.

   - Так вот! Ты нам расскажешь все. Только  мы  проверим,  не  думай!  Не наврешь - сохраняй жизнь,  вступишь  в  полицию,  будешь  служить  великой Германии...

   - Я? - не поверил Рыбак.

   Ему показалось, что под ногами качнулся пол и стены этого  заплеванного помещения раздались вширь. Сквозь минутное замешательство в себе он  вдруг ясно ощутил свободу, простор, даже легкое дуновение свежего ветра в поле.

   - Да, ты. Что, не согласен? Можешь сразу не отвечать. Иди  подумай.  Но помни: или пан, или пропал. Гаманюк!

   Прежде чем он, ошеломленный, успел  понять,  что  будет  дальше,  дверь раскрылась, и на пороге вырос тот самый Стась.

   - В подвал!

   Стась дурашливо уставился на следователя.

   - Так это... Будила ждет.

   - В подвал! - взвизгнул следователь. - Ты что, глухой?

   Стась встрепенулся.

   - Яволь в подвал! Биттэ, прошу!

   Рыбак вышел, как и  входил,  в  крайней  растерянности,  на  этот  раз, однако, уже по другой причине. Хотя он еще и  не  осознал  всей  сложности пережитого и в еще большей степени предстоящего, но уже чувствовал остро и радостно - будет жить! Появилась  возможность  жить  -  это  главное.  Все остальное - потом.

   - Гы, значит, откладывается? - дернул его  за  рукав  полушубка  Стась, когда они вышли во двор.

   - Да,  откладывается!  -  твердо  сказал  Рыбак  и  впервые  с  вызовом посмотрел на красивое, издевательски-улыбчивое лицо полицая.

   Тот хохотнул хрипловатым, вроде козлиного блеяния, голосом.

   - Никуда не денешься! Отдашь! Добровольно, но обязательно - требуха  из тебя вон!

   "Дурной или прикидывается?" -  подумал  Рыбак.  Но  Стась  теперь  мало беспокоил его: у него появился защитник.

Поведение Сотникова

Сотникова спасала его немощность: как только Будила начинал  пытку,  он быстро терял сознание. Его отливали, но  ненадолго,  мрак  опять  застилал сознание, тело не  реагировало  ни  на  ременные  чересседельники,  ни  на

специальные стальные  щипцы,  которыми  Будила  сдирал  с  пальцев  ногти.

Напрасно провозившись так с полчаса, двое полицейских  вытащили  Сотникова из помещения и бросили в ту камеру, к старосте.

   Некоторое время он молча лежал на соломе в мокрой  от  воды  одежде,  с окровавленными кистями рук и тихо стонал. Сознание то возвращалось к нему, то пропадало. Когда за дверью утихли шаги полицейских, к нему  на  коленях

подполз староста Петр.

   - Ай-яй! А я и не узнал. Вот что наделали...

   Сотников  услышал  новый  возле  себя  голос,  который  показался   ему знакомым, но истерзанное его сознание уже не в состоянии было восстановить в памяти, кто этот человек. Впрочем, человек вроде был расположен к  нему,

Сотников почувствовал это по голосу и попросил:

   - Воды!

   Человек, слышно было, поднялся, не сильно, хотя и настойчиво постучал в дверь.

   - Черти! Не слышит никто.

   Плохо соображая уже, Сотников все же понял, что помощи здесь не  будет. И он ничего не просил больше, погружаясь в забытье  и  оставаясь  один  на один со своими муками.

Поведение Рыбака после допроса 

Когда в камеру вернули  Рыбака,  Сотников,  как  труп,  тихо  лежал  на соломе, с головы до пят накрытый шинелью. Рыбак сразу же опустился  рядом, откинул  полу  шинели,  поправил  ему  руку.  Сломанные  пальцы  Сотникова

слиплись в кровавых сгустках, и он ужаснулся при мысли, что  то  же  самое могли сделать и с ним. На первый раз расправа  каким-то  образом  миновала его. Но что будет завтра?

   - Хлопец, тут это... Воды надо... - сказал из  угла  Петр,  пока  Стась запирал дверь.

   - Я тебе не хлопец, а господин полицай! - злобно заметил Стась.

   - Пускай полицай. Извините. Человек помирает.

   - Туда и дорога бандиту. Тебе тоже.

   С громовым грохотом захлопнулась дверь, стало  темно;  Петр,  вздохнув, опустился на солому в углу.

   - Звери!

   - Тихо вы! - сказал Рыбак. - Услышат.

   - Пусть слышат. Чего уж бояться...

   Закрылась и  наружная  дверь,  на  ступеньках  заглохли  шаги  полицая. Сделалось очень тихо, и стало слышно, как неподалеку,  в  подвале,  кто-то тихонько плакал - короткие всхлипывания, паузы, -  наверно,  ребенок  или,

возможно, женщина. На соломе все еще в забытьи промычал что-то Сотников.

   - Да-а, этого изувечили. Выживет ли? - сказал Петр.

   Рыбак подумал: "Вряд ли он выживет". И вдруг ему открылось  чрезвычайно четко и счастливо: если Сотников умрет, то его, Рыбака, шансы  значительно улучшатся. Он сможет сказать что вздумается, других здесь свидетелей нет.

   Конечно, он понимал всю бесчеловечность этого открытия, но, сколько  ни думал, неизменно возвращался к мысли, что так будет лучше ему, Рыбаку,  да и самому Сотникову, которому после всего, что случилось, все равно уже  не жить. А Рыбак, может, еще и вывернется я тогда уж наверняка рассчитается с этими сволочами за его жизнь и за свои страхи тоже. Он вовсе не  собирался выдавать им партизанских секретов, ни тем более поступать в полицию,  хотя и понимал, что уклониться от нее, видно, будет не  просто.  Но  ему  важно было выиграть время -  все  зависело  от  того,  сколько  дней  он  сумеет продержаться в этом подвале.

 

Очерк  А. Авдеева о предательстве

Во время Второй мировой войны фашисты схватили одного и активных деятелей французского Сопротивления. Вначале ему предложили вступить в сговор с тайной полицией. Но схваченный подпольщик с негодованием отверг эту сделку. Тогда от уговоров палачи перешли к пыткам. Невозможно даже вообразить, через что пришлось пройти этому мужественному человеку. Но ни адская боль, ни разрывающий душу страх перед неизбежностью, ни щедрые посулы – ничто не смогло сломить его воли. Пытки стали ещё более жестокими, ещё более изощрёнными, палачам уже хотелось не столько вырвать нужную информацию, сколько победить узника. Мужестве подпольщика они воспринимали как бессмысленное упрямство человека, бросившего вызов их не знающему пределов могуществу. Они были твёрдо уверены в том, что сломать можно любого, просто одни терпят день, другие неделю, но рано или поздно перед судьбой даже герои вставали на колени.

Как же бесил их этот безумный фанатик! Уже казалось, что ничем невозможно поколебать его твёрдой, как гранит, решимости.

Но однажды его пригласили в кабинет, предложили переодеться в хороший костюм, велели принять душ, побриться, привести себя В порядок. Потом посадили в машину и повезли по цветущему Парижу. 3авели в кофейню, угостили его горячим шоколадом. Рядом сидели беспечно смеющиеся люди, о чём-то загадочно шепталась молодая парочка, бабушка кормила внука пирожными, на улице ласково шелестели листвой деревья... Жизнь шла своим чередом. От стриженых газонов пахло свежей травой, и этот удивительный запах уносил измученного пытками человека в даль минувшего, в ту сказочную долину детства, где, словно хрустальные замки в клубах синеватого тумана, слабо дрожат очертания полузабытых детских снов. Его никто ни о чём не спрашивал. А он задавал себе один и тот же вопрос: зачем я умираю? Ну вот я умру, умру в страшных мучениях ради этих людей, которые даже не знают о моём существовании, ради этого перепачканного кремом ребёнка, ради этой темноволосой девушки, которая не сводит глаз со своего парня... Какое им дело до меня, до моих переломанных костей, до моих страданий, до моей жизни?.. Так неужели я обязан мучиться ради тех, кому моя жертва не нужна?

В камеру его нарочно везли по самым красивым улицам, жизнь стучала в стёкла машины, звала его остаться... (24)И тогда он произнёс: «Ладно». Сказал тихо. Но его услышали. Сказал только одно слово. Но его поняли...

Через месяц его выпустили... Раньше было нельзя, чтобы не вызвать подозрений у соратников по подполью. Он пришёл в то же самое кафе... Но там не было ни бабушки с её внуком, ни той влюблённой парочки...И почему-то на улице не шелестели деревья и не пахло травой. Было тихо, было неестественно тихо, и это была даже не тишина притомившейся жизни, а неподвижное безмолвие могилы. Он сыпал в кофе сахар, одну ложку, вторую, третью... Но кофе всё равно был горький, как будто его сварили из полыни.