Крестинский Андрей "Рассказы о блокаде"

А. Крестинский "Рассказы о блокаде"

   В этих рассказах нет выдумки. Разве что имена и фамилии другие.
   Когда началась война, мы перешли в пятый класс. Когда фашисты блокировали Ленинград, нам было по тринадцать.
   Те из нас, кто пережил первую блокадную зиму, весной пошли в школу, а летом, неподалеку от города, выращивали овощи для защитников Ленинграда.
   У многих сегодняшних ребят о нас, тогдашних, такое представление: фашисты сыплют на город зажигательные бомбы – а мы эти бомбы тушим. Фашисты засылают в город шпионов – а мы этих шпионов ловим...
   Все это было – и бомбы и шпионы. Но далеко не каждому удалось потушить бомбу или поймать вражеского лазутчика. Враг испытывал нас не только бомбежками и обстрелами. Он испытывал нас голодом и холодом. Он испытывал наш характер и волю, нашу честность и дружбу, наше человеческое достоинство.
   Эти испытания были не легче, а порой труднее.

Автор

Витька Некрасов

    На площади, на солнечной стороне – толкучка. Инвалиды, солдаты, матросы, раненые из госпиталей. Идет мен: табак на хлеб, хлеб на папиросы, папиросы на водку, водку на табак, табак на спички... Кому что надо.
   Толкучка густая, но тихая. У стены, где булочная, сидит безногий. Шинель внакидку, полы обрезаны неровно, обрезками замотаны культяпки. Сидит он с прикрытыми глазами и бубнит:
   – Табацок, кому табацок...
   У меня не хватает духу шагнуть в эту медленно текущую толпу, начать: "Табачок, кому табачок..." Как в холодную воду войти.
   Наконец решаюсь. Держу на ладони пачку махры – последнюю, оставшуюся от отца.
   – Махорка, кому махорки...
   Снизу легонько бьют по руке. Бац – и ладонь пустая. Смотрю вокруг, под ноги – нет моей махры, а толпа напирает, толкает, бранится, что стою как дурак.
   – Не зевай, корешок, голову унесут! Глаза совершенно голубые – в упор.
   – Эх, ты, салага...
   Мичманка со сломанным козырьком, женская вязаная кофта, из ворота торчит цыплячья шея – вот что я успел разглядеть. Мальчишка как провалился.
   Я выбрался из толпы и – к дому. Такая неудача...
   – Эй, постой!
   Оглядываюсь – Вязаная кофта. Догоняет меня вприскочку. Хромой, вроде. Широченные клеши, одна штанина рваная до колена. Догнал. Смотрит.
   – Ты, разве так торгуют!
   Что я стою, что молчу? Он украл – ясное дело.
   – Думаешь, я? На, обыщи!
   Задрал свою кофту и выпячивает голый живот в цинготных пятнах. Так я и поверил – сплавил уже кому-то мою махорку.
   Выворачивает карманы. Кроме зажигательного стекла – ничего. Подбрасывает стекло, ловит и говорит:
   – Гляди, как надо работать.
   Прихрамывая, идет на угол, где солнце печет. Я за ним. Он наводит стекло на кофту, кофта дымит и воняет,
   – Видал! Гиперболоид!
   Чего радуется? Подумаешь, стекло...
   Тут он начинает приплясывать на месте, помахивая этим своим стеклом, и кричит нахальным голосом:
   – Солдатики, матросики! Кому прикурить? Зачем на спички тратиться? Подходи – кто первый...
   Первым подошел старшина с мешком за плечами. Сунул цигарку.
   – Давай, давай поскорее.
   – Сейчас, товарищ старшина.
   Махра на конце толстой цигарки закурчавилась, задымила. Старшина жадно раскурил, втягивая небритые щеки. Глаза у него слезились.
   – Порядок...
   Он побежал, потом вернулся, долго рылся в карманах шинели, наконец, достал кусок сахару, весь в табачных крошках, сунул Вязаной кофте – на! – и ходу.
   – Видал? Чистая работа! Волга-Волга! Вязаная кофта сиял. Я глядел на него, как на фокусника в цирке.
   – Кому прикурить, кому прикурить? Бесплатная прикурочка, прямо от солнца! Подходи, у кого спичек нет!
   Спички мало у кого есть. Редкая вещь. Подошел командир. Улыбается снисходительно – давай, мол, побалуюсь. Папиросу протянул, "Казбек".
   – О-о-о... – Вязаная кофта взял папиросу осторожно, как стеклянную, – мировая!
   – Куришь? – спрашивает командир. – Как тебя зовут-то?
   – Виктором... Я нет, батя курит. Командир достает еще казбечину.
   – Это для бати. А за прикурку спасибо. Улыбается, словно Вязаная кофта родственник ему. А тот и рад, кричит вдогонку:
   – До скорой встречи в день победы! Подплывают два матроса. В обнимку. На бескозырках – "Крейсер "Киров". Один берет у Витьки стекло, долго наводит, рука не слушается: "А, чтоб тебя..." Прикурил, отдал стекло, смотрит на Витьку тяжелыми глазами, потом – хлоп по плечу! – тот так и присел.
   – Придешь к кораблю, спросишь Васильева Петра, понял? Петра. Понял? У нас Николай есть Васильев, это не я... Понял?
   Витька потирает плечо, а сам – я вижу – сам доволен. Еще бы! Везет человеку. Интересно, куда он девал мою махорку?.. А может, не он? Может, кто другой? Скорей всего. Иначе зачем он меня догонял?
   – Продай, парень, стеклышко...
   – Не продажное, прикурить – пожалуйста.
   – Э, прикурить... Лето на носу, солнца много, а спичек нема...
   – Что, выписался?
   Солдат вместо ответа кивает на левую руку – она в бинтах...
   – С Ленинграда?
   – Колпинский.
   – Ладно, бери, если колпинский...
   Солдат бережно прячет стеклышко в карман гимнастерки, застегивает пуговицу, похлопывает здоровой рукой по груди:
   – Ну, спасибо, – говорит, – вот спасибо-то. А это – тебе. Держи. Энзе!*
   Он протягивает Витьке кусок сала, весь в крупной серой соли, граммов на двести кусок! Витька взвешивает его на руке и опускает в карман.
   Карманы у него оттопырились: там сухари, сахар, гороховый концентрат, а теперь еще сало... Солдат прощается с Витькой за руку. Я не выдерживаю.
   – Как же теперь?
   – Ты про что?
   – Ну, стекло отдал – зачем?
   – А черт с ним! Гляди – полный гастроном! Волга-Волга!
   – Погоди, я к бате сбегаю, сейчас вернусь. Путаясь в клешах, он идет мимо толкучки, с кем-то здоровается, с кем-то шепчется, спорит – все по пути. Вот дошел до безногого, присел рядом на корточки, опоражнивает карманы... А безногий смеется, доволен.
   Потом Витька возвращается ко мне, морщит лоб.
   – Батя хотел "Казбек" закурить, а стекла нет…
   – Знаешь, – говорю я, оторопев от собственной доброты, – пойдем ко мне, у меня фотокор есть, там стекло увеличительное. Вывинтим – и все!
   – Ну-у...
   – Пойдем, пойдем!
   Я боюсь, что Витька откажется.
   – Мне этот фотокор совсем не нужен, честное слово!
   Кажется, там два стекла, – еще лучше: будем вдвоем стоять на площади, на этом жарком углу. С Витькой не пропадешь.
   Мы шагаем по Красной улице, к дому. Я спрашиваю:
   – Ты чего в школу не ходишь? С первого мая открыта уже.
   – Некогда, – отвечает Витька.
   – А ты завтра приходи, столовая у нас, кормить будут!
   – Ну да? Приду!
   ...В комнате у нас развал, пыль, грязь. До сих пор на кухне живем. Но это ерунда, сейчас почти все так.
   Только вошли – Витька к шкафу с книгами: шевелит губами – читает названия.
   – Волга-Волга! Сколько здесь – тыща?
   – Четыре, – говорю я, – хочешь, почитать дам? "Остров сокровищ" хочешь?
   – Не... Слушай, на этом деле заработать можно, – он тычет пальцем в книги, – зуб даю…
   Я не понимаю, как можно на этом деле заработать. До войны отец каждое воскресенье ходил по книжным магазинам. И дворничиха тетя Маша утешала маму:
   – Да что ты расстраиваешься! Мой мужик пьет, и то ничего...
   Короче, я знал, как тратят на книги последние деньги. А вот...
   – Не понимаешь, – говорит Витька. – Ну, ладно. Я к тебе профессора приведу. Сразу поймешь.

Олег Рымов

    Витька не обманул: привел "профессора". Оказалось, это Олег Рымов. Я его встречал в нашей школе.
   Рымов был чистенький, аккуратный, упитанный. Он вежливо поздоровался, снял свою вельветовую куртку и долго не знал, куда ее девать. Поморщился, прежде чем повесить куртку на стул. Я впервые устыдился неразберихи и грязи в комнате. И сам на себя разозлился за это.
   Книги Рымов брал брезгливо, двумя пальцами, будто делал одолжение, разглядывая их.
   – Книги надо протирать, – заметил он и сдунул пыль.
   Я почувствовал себя лишним здесь, в комнате, а ведь это он ко мне пришел – не я к нему!
   – Эту беру, – сказал Рымов, – расплачусь завтра, в школе.
   Он даже не спросил, согласен ли я. Он был абсолютно уверен: захотел – его. Я не понимал, на чем основана такая уверенность, но не мог ей сопротивляться.
   Рымов унес под мышкой сказки Андерсена. Старинная книга. Бабушкина.
   Мы сдавали в школу свои продуктовые карточки и ели в столовой: завтракали и обедали. Это называлось УДП – усиленное детское питание или "умрешь днем позже". Нам тогда и трех УДП было бы мало.
   Перед завтраком подошел Рымов:
   – Сядешь со мной.
   За столом нас было четверо: я, Рымов, Витька и Валька Камыш. Камыш стучал ложкой по столу и кричал:
   – Жрать хочу!
   Витька ему – тонким голосом:
   – Врешь!
   Рымов равнодушно смотрел в окно. Потом сказал:
   – Заткнитесь, вы.
   Замолчали.
   У меня кружилась голова. Не надо было читать меню, ведь и так знал, что будет на завтрак: пахло чуть пригорелой пшенной кашей, хлебом и шротовыми лепешками – это вроде творожников из соевого молока.
   Я проглотил свою порцию разом. Рымов медленно, словно нехотя, съел кашу, а когда принесли лепешки, подвинул их ко мне.
   – Ешь.
   Я не заставил себя упрашивать. На перемене Рымов достал из портфеля бумажный кулечек.
   – На, это за книгу.
   Я развернул кулечек. Там были сушеные овощи: помидоры, лук, картошка, свекла, морковь. Я разжевал сушеный помидор – это было необыкновенно! Во рту стало кисло, сладко и солено – все сразу. Я тут же перестал жалеть о книжке и готов был тотчас вести Рымова к себе и отдать ему все, что он захочет.
   Рымов стал приходить ко мне два-три раза в неделю. Он никогда не опаздывал. Скажет – в три – и придет в три, не позже. Он рылся в книгах долго и всегда выбирал стоящее. Рымов никогда не забывал про кулечки и отдавал их как-то между прочим, чтоб никто не заметил. И я был благодарен ему за это.
   Я не мог принести кулечек домой. Откуда взял, спросит мама. Что я скажу?
   После уроков я оставался в классе или уходил за школу, на пустынный стадион, и там, сидя под статуей дискобола, черного от угольной пыли, съедал свой кулечек: сначала картошку, потом лук, потом свеклу, морковь и на закуску помидоры. Каждый раз я клялся себе все это кончить. Сегодня же. И навсегда. И никогда больше не пускать к себе Рымова.
   Но наступало утро, и все начиналось сызнова.
   Однажды Рымов заметил под моей кроватью радиоприемник. Брат не успел собрать его до конца, и он пылился под кроватью рядом со связкой учебников и тетрадей по радио и электротехнике.
   Брат был двоюродный. Он учился в Ленинграде и жил у нас. А на каникулы уезжал домой, на Урал.
   Я помнил, зимними вечерами брат сидел за столом и мастерил этот приемник. Тихонько насвистывал и мастерил. Я засыпал под шипенье паяльника и запах канифоли. Мне нравился этот запах.
   Рымов вытащил приемник из-под кровати. Я впервые видел его таким возбужденным.
   – Слушай, – сказал он, – отдай мне этот приемник...
   – Это не мой.
   – Брось, – сказал Рымов, – война ведь, чего жалеть-то.
   – Брат вернется, мне попадет...
   – Ему не до того будет, если вернется. Пишет?
   – Пишет, – соврал я.
   – Слушай, – Рымов подмигнул, – а ты дай мне на время, не насовсем. Я соберу.
   Я умею. У меня чертежи есть. Брат вернется, а ты ему – пожалуйста – готовый приемник!
   На время – это дело другое. Почему не дать на время? А если не вернет...
   – Все будет чин-чинарем, – сказал Рымов, – я в долгу не останусь. Приходи завтра ко мне, когда хочешь приходи. Я и в школу не пойду – буду приемник собирать. Можешь за меня завтрак съесть. Только сахар и хлеб принеси. А Витька пускай обед съест. Витька в воскресенье тоже с нами пойдет. Не забыл про воскресенье?..
   Нет, про воскресенье я не забыл. В воскресенье я должен стоять у школьных ворот. А Рымов, Камыш и Витька полезут в подвал за электромотором.
   Рымов сказал, что он все разведал: в подвале школьный физический кабинет, все приборы, и если бы он захотел – все унес бы! Но ему нужен только электромотор, а там их – завались. И если кто думает, что это кража – тот дурак, потому что война, про эти моторы давно все забыли, а в подвале вода, и приборы только ржавеют.
   ...У Рымова дома я никогда не был. Вошел в большую светлую комнату, и у меня глаза разбежались: книги в застекленных шкафах, на подоконнике цветы, на полу, на стульях – модели кораблей. Даже под потолком одна висит! На письменном столе мой приемник... И тепло. Непривычно тепло.
   – Ну вот что, – сказал Рымов, – мне некогда. Ты иди на кухню – там зеленая кастрюля с макаронами – ешь.
   За пестрой занавеской – кухня. На столе керосинки, примус, разные кастрюльки. И зеленая. Я поднял крышку: остатки макарон, белых, как снег, присохли к краям и дну кастрюли. Видно, помешать забыли. Я машинально считал макаронины: десять, пятнадцать, семнадцать...
   – Ложка там, на столе, – сказал Рымов. Он замурлыкал песню: – Рано утром у реки собирались рыбаки...
   Я взял ложку, отодрал макароны со дна кастрюли – с той стороны они пригорели – и положил в рот. Макароны были совсем пресные, точно их варили без соли.
   – Мы с тобой в расчете, – весело сказал Рымов, – завтрак съел – съел, макароны ешь – ешь. И приемник получишь. А я работай. Раньше осени не кончить.
   Я жевал холодные пригоревшие макароны, и они становились солеными. Зеленая кастрюля плыла в тумане, в горле щекотало, лицо у меня стало мокрое, и я понял, что плачу. Я не мог остановиться и не есть эти соленые скользкие макароны и от этого плакал еще сильнее. Я отдирал макароны и с остервенением жевал их, как будто это они были во всем виноваты.
   А когда макарон в кастрюле больше не стало, я словно очнулся и ясно, отчетливо понял: все, дошел до точки. Лучше бы мне подавиться этими макаронами, и не видать мне приемника, как своих ушей, и никто мне не поможет, выбираться я должен сам.
   "Рано утром у реки, тра-ля-ля-ля-ля..." Рымов низко склонился над столом. Он даже не слыхал, как я вышел из комнаты, как в темном коридоре искал входную дверь.
   ...Утреннее солнце начинало обход двора именно с этого угла. Мы приходили в школу рано, за час до завтрака, садились на доски, что лежали вдоль стены, прислонялись к теплой уже штукатурке и млели на солнце.
   Так было и в это утро. Я пришел и сел на свободное местечко, привалился к стене и закрыл глаза. Это было блаженное состояние, когда не думаешь ни о чем, кроме предстоящего завтрака – он маячит впереди, как праздник.
   Кто-то сильно толкнул меня в плечо. Открываю глаза – Камыш.
   – Але, – говорит Камыш, – профессор велел передать – завтра в двенадцать. Здесь, на дворе.
   Значит, завтра... Завтра это проклятое воскресенье.
   ...У Камыша лицо круглое, лоснящееся, все в веснушках. Камыш каждый день ходит на Андреевский рынок. Маклачит. Что он там продает, неизвестно, только возвращается всегда с буханкой хлеба за пазухой. Он идет вразвалку через мост Лейтенанта Шмидта, а мы стоим на набережной и ловим рыбу. Когда он проходит мимо нас, мы поворачиваем головы в его сторону, а он отламывает корочку и кидает в рот...
   – Передай своему профессору, что я не приду, – говорю я чужим тонким голосом.
   У Камыша круглеют глаза.
   Резким движением он хватает меня за ноги.
   Не пошевелиться. Камыш наклоняется ко мне и шипит:
   – Придешь?
   – Пусти.
   – Придешь?
   Я хочу плюнуть ему в лицо, а плюнуть нечем – сухо во рту. Он начинает возить меня по земле.
   – Придешь?
   – Нет!
   – Придешь?
   – Нет! Нет! Нет! – кричу я и неожиданно чувствую, что свободен.
   Я поднимаюсь с земли и вижу: против Камыша стоит мальчишка на костылях. Вернее, на одном костыле. Другим он замахнулся на Камыша:
   – Проваливай.
   Тихо и спокойно сказал: "Проваливай".
   Камыш злобно сплевывает, подымает свою сумку и, погрозив мне кулаком, уходит со двора.
   – Не дрейфь, – говорит мне мальчишка, – не таким носы сворачивали. А где здесь жратву дают?
   Лицо у него будто толстое, а если приглядеться – видно, что опухшее.
   – Здесь, – киваю я на окна столовой. – В девять откроют. Ты что, раненый?
   – Ноги-то? Нет, цинга. Меня из детдома прислали. Через неделю поеду с вами в подсобное. Траву буду жрать. Пройдет цинга...
   Так я познакомился с Ваней Воиновым.

Селедка

   Я выхожу из трамвая у памятника Суворову, поворачиваю на улицу Халтурина и иду в сторону Эрмитажа. У меня за спиной зеленый солдатский мешок, в нем десять турнепсин и двадцать четыре картошки. Две недели я таскал их с поля за пазухой и прятал под матрац. Мешок оттягивает плечи.
   Вот и дом, третий от угла. Парадная. Навстречу спускается Николай Петрович. Он у тети Сони второй муж. С первым она разошлась еще до войны.
   Николай Петрович останавливается. Я говорю ему:
   – Здравствуйте! – и опускаю глаза.
   Сейчас он скажет: "А, явился. Ну, не ожидали мы от тебя такой гадости. Хорош гость, нечего сказать..."
   – Софья Николаевна дома, – говорит он сухо, – а я, извини, тороплюсь.
   "Извини, тороплюсь..." Ненавижу эту вежливость! Лучше бы сказал прямо: ты вор, ты обокрал наших детей, я тебя презираю.
   Медленно подымаюсь по лестнице. Стою на каждой ступеньке. На площадках стою. Полгода прошло с тех пор, как я был тут.
   Только бы она не кричала. Пусть спросит, как это случилось, я все расскажу. Пусть она хотя бы начнет: "Мы сидели в комнате..."
   Да, мы сидели в комнате, прямо в пальто, холодно было. Костик и Кира лежали в кроватях. Кира болела. Она нашла в шкафу какие-то вредные таблетки и съела их с голоду.
   – Да, да, это были ужасные дни, – скажет тетя Соня, – слава богу, все позади. Ну, а потом…
   Потом я стал ерзать на стуле и ты сказала: "Иди на кухню, там ведро. Это ужасно, что мы так много пьем. Носить с пятого этажа, представляешь..." "Надо держать себя в руках", – сказал Николай Петрович. Я не мог больше держать себя в руках и вышел на кухню.
   Ведро стояло у окна, и я сразу увидел на подоконнике эти селедки: целая, от другой чуть больше половины и отдельно – хвостик.
   – Да-да, Николаю Петровичу тогда выдали на работе, – скажет тетя Соня. – Это был такой праздник!
   Если я съем хвостик, подумал я, сразу заметят. Надо найти нож. Я обернулся и увидел кухонный нож. Он лежал на столе рядом. Я прислушался и осторожно отрезал кусочек селедки. Я съел его так быстро, что даже не разобрал вкуса. И тут же вернулся в комнату. "Как ты долго ходил", – сказала мама. Она рассказывала, как делать лепешки из липового цвета.
   – Помню, помню, – скажет тетя Соня, лепешки из липового цвета...
   "Это прекрасные лепешки, – говорила мама, – съешь три штуки и чувствуешь, что поел. Жарить можно на олифе..."
   Лепешки, подумал я тогда, сколько их ни ешь – не наешься. Вот селедка... И я снова стал ерзать на стуле, теперь уже нарочно. Я делал гримасы, чтоб заметили и пожалели. "Потерпи, – сказала мама, – сейчас мы пойдем, нельзя же так, у них пятый этаж..." "Вы позволяете ему слишком много пить, – сказал Николай Петрович. – Это вредно. И, наверно, горчицы много потребляете – видите, как вы опухли. Я держусь только самодисциплиной". "Я отдаю Николаю Петровичу половину своего пайка", – сказала ты. "Правильно, – сказал Николай Петрович, – в этих условиях мужчине требуется вдвое больше калорий и витаминов. Будет хуже, если я свалюсь".  
   Я продолжал ерзать на стуле до тех пор, пока ты не сказала: "Иди же скорей на кухню, на тебя больно смотреть..."
   Сколько можно еще отрезать, чтоб не заметили? Совсем немного. Я съел этот ломтик и мне захотелось еще. Я нацелился на хвостик, и тут мне показалось: кто-то идет. Будь что будет, решил я и сунул хвостик в карман пальто. Я съел его потом, дома.
   – Как рано умер Миша, – скажет тетя Соня, – разве он мог подумать...
   Миша – это мой отец, родной брат тети Сони.
   Тут самое время развязать мешок и вывалить на пол все мое богатство.
   – Что это? – всплеснет руками тетя Соня. – Откуда это? Просто чудо!
   ...Тетя Соня открывает не сразу. Она долго возится с задвижкой, ключом, гремит цепочкой.
   – Это ты, – говорит она спокойно, будто заранее знала, что я приду сегодня. – Заходи, я закрою дверь. Дети спят, пойдем на кухню...
   Нет, только не на кухню.
   – Я на минутку, тетя Соня, на одну минутку... Вот привез...
   Я стаскиваю с плеч мешок, он не снимается, я тороплюсь. Проклятые лямки, зацепились! Хоть бы накричала она, что ли.
   Наконец, мешок у меня в руках. Теперь – развязать тесемку.
   – Ты загорел, вытянулся, – говорит тетя Соня. – Как вас кормят?
   – Прекрасно, – говорю я, – замечательно кормят, мне хватает, очень хватает, вот я привез тебе немножко...
   Тетя Соня берет у меня мешок, развязывает тесемку.
   – Как это тебе в голову пришло? – говорит она грустно.
   Тетя Соня смотрит на меня очень внимательно. Сейчас начнется. Только бы поскорей.
   – Чем бы мне тебя угостить... хочешь супу из хряпы или кусочек селедки? Николай Петрович на работе получил.
   Я выхватываю у нее мешок, с грохотом высыпаю на пол.
   – Спасибо, я сыт. Нам за работу выдали, еще дадут... Это Костику, Кире, они сладкие, как сахар, честное слово!
   Я сую ей в руки две фиолетовые турнепсины. Костик выходит из комнаты, склонив набок большую рыжую голову. Какая большая голова!
   Он молча тянет тонкую руку.
   – Сейчас, Костик, сейчас, – говорит тетя Соня, – нет, здесь так много, я просто не знаю...
   – Разве это много, – говорю я радостно, – это же совсем мало. У нас там полным-полно!
   Я отступаю к двери.
   – Как рано умер Миша – говорит тетя Соня. – Разве он мог подумать...
   Медленно-медленно закрывается дверь. Скорей бы захлопнулась. Я ненавижу эту волосатую дверь, из которой во все стороны торчат клочья войлока. Ненавижу лестницу, по которой поднялся, и картошку, и селедки, и товарняк, которым ехал в Ленинград. И себя – зачем стою и не бегу отсюда.

Ванька Воинов

   У нас с ним странные отношения. Я его боюсь. Боюсь, скажет мне что-нибудь обидное. Вдруг скажет: "Ну, чего за мной ходишь?"
   С того дня, как Ванька вступился за меня, я стал ходить за ним следом. А он вел себя так, как будто ничего не произошло. Как со всеми – так и со мной. Не лучше, не хуже. Я потом понял: случись тогда на моем месте кто другой – Ванька поступил бы точно так же. А назавтра – и думать забыл. Такой это человек.
   Я выглядел, должно быть, подлипалой.  
   Поддакивал, что бы он ни сказал. Смеялся, когда он смеялся. Молчал, когда он молчал. Пел, когда он пел. Даже ругался, хотя это было мне противно. Но ведь он ругался!
   Меня словно несло куда-то. Я был его тенью, только с той разницей, что тени никто не замечает, а Ванька замечал свою тень и злился.
   Я подражал ему во всем. Мне нравилось, как он ел – неторопливо и опрятно. Нравилось, как работал – ловко и быстро. Нравилось, как пел – задушевно и самозабвенно.
   А еще – он умел искать грибы. В лесу я шел за ним по пятам и удивлялся: ничего, кроме мухоморов и гнилых сыроежек. А у него – полная корзина, да каких!
   Независимость – вот что отличало его от всех и поднимало над всеми.
   Взрослые выделяли его среди нас и относились к нему с уважением, особенно учительница Вера Никодимовна. Она просто любила его; иначе, как Ваня, Ванечка, и не называла.
   Как я ему завидовал! Как я хотел, чтоб меня так же любили, так же называли, так же советовались со мной, так же прощали шалости…
   В тот день я дежурил на кухне, мыл посуду. В кухонное окошко заглянул Витька Некрасов.
   – Айда на станцию! Платформы пришли! Из-под муки...
   Я бросил все и побежал к станции. Навстречу – Женька. Под мышкой пузатая наволочка.
   – Беги, – крикнул Женька, – а то не хватит!
   Я пустился бегом.
   На станции длинный состав – головы не видно. На последней платформе копошатся ребята. Я тоже взобрался. Ребята ползают по дощатому настилу, горстями сгребают серую пыль. Я зачерпнул, попробовал: вязкое, приклеилось к нёбу – и в самом деле мука, настоящая мука!
   Я стащил с себя майку, завязал узлом и стал сгребать муку в этот самодельный мешок. Осторожно сгребаю: мука поверху тонким слоем, а под ней – песок.
   Сгребаю и все оглядываюсь: у других больше, чем у меня, гораздо больше.
   Слышу, кричат:
   – Але! Пошли!
   Я отмахнулся. Чья-то голова исчезла за бортом платформы. У меня уже полмайки, а мне все кажется мало, все хочется еще.
   Платформу качнуло. Я схватился за борт. Будка стрелочника поползла назад. Я оглянулся: один на платформе! Серая мучная пыль вздрагивает под ногами.
   – Прыгай!
   На рельсах стоит Ванька Воинов и машет мне рукой. Он совсем близко, я вижу его лицо.
   – Сейчас! – кричу я и лихорадочно нагребаю в майку серую пыль. Сердце стучит, колеса стучат – а я гребу двумя руками, еще, еще...
   – Прыгай!
   Ванька бежит за составом. Лица его я уже не вижу.
   – Прыгай!
   Страх в животе. Сладкий тошнотворный страх. Как прыгать? Ванька бежит между рельсами.
   – Мешок брось! Прыгай!
   Мне жалко бросать, рассыплется ведь. Я переваливаюсь через задний борт, нахожу ногой буфер, встаю и осторожно опускаю вниз майку с мукой. Я вижу, как она плюхается на землю, и облачко пыли подымается там, где она упала.
   – Толкайся сильней! Прыгай!
   Я отталкиваюсь, прыгаю и... бегу по земле за поездом. Бегу, бегу и останавливаюсь. Это так здорово! Я машу Ваньке рукой и кричу:
   – Ого-го! Э-ге!
   Я сразу забыл о страхе. Словно его и не было. Меня распирает от радости. Я иду по шпалам и улыбаюсь. Мне хочется петь.
   Ванька сидит рядом с моим мешком. Он разулся и постукивает сапогами по рельсу, вытряхивает песок. Не глядя на меня, говорит:
   – Дурак ты.
   – Почему? – спрашиваю я, улыбаясь.
   – Смотри...
   Ванька запускает руку в майку. На его ладони какая-то грязь, мусор... А мука? Где же мука! Я хватаю мешок, оттаскиваю в сторону, высыпаю на гладкую утрамбованную землю – так и есть! Черт знает что! Камни, опилки, труха...
   – Ну-ка просей, – говорит Ванька, – насыпь в кепку и потряхивай. Мука сверху останется.
   Я попробовал: в самом деле, получается. С песком вперемешку, но все-таки...
   – А твой мешок где? – спрашиваю.
   – Какой мешок?
   – Ну, с мукой.
   – А на кой она мне? Чего я с ней делать-то буду? – говорит он добродушно. – Блины у меня печь некому.
   Я встряхиваю кепку и машинально повторяю про себя: "Печь некому, печь некому..."
   Гуднул паровоз, тот самый. Далеко же он ушел! Я вдруг остро вспоминаю, как сгребал двумя руками муку, как торопился, как боялся прыгать, а Ванька бежал за поездом и кричал: "Прыгай!" И все, что было со мной на платформе, и потом: радость, что не разбился, мука, которая в кепке, – все-все тускнеет и отступает перед этим "печь некому".
   – Ну, я домой пошел, – говорит Ванька,– пока...
   Он говорит – "домой". А Витька говорит – "в табор". А Женька – "в палату". По-довоенному.
   Какой же это дом!
   Домой – значит домой. Дом один. Это Ленинград. Улица, дом, квартира... А у Ваньки, оказывается, нет дома. У него, значит, блины печь некому...
   Он идет по шпалам, руки в карманах, идет чуть ссутулясь, кепка с пуговкой на макушке, идет и поплевывает – то вправо, то влево, то вправо, то влево.
   Некому – и все тут.

* НЗ – неприкосновенный запас.