Габова Елена "И отец мой, и мама моя"

Елена Габова

"И отец мой, и мама моя"
Повесть

Семейка у нас что надо. Я расскажу, вы только не падайте в обморок.
Мне четырнадцать лет, я живу с папой. А мой брат Мишка живет с мамой, ему всего-навсего восемь.
Мы с папой живем на Севере, в городе Лемью, а мама с Мишкой – на юге, в деревне Солнечной, у Азовского моря.
Мы с папой живем одни, а Мишка с мамой и с дядей Женей. Летом там еще появляется дядь-Женина дочка, семилетняя малявка. Она приедет к своему отцу из самой Москвы, где живет со своей матерью. Мой брат Мишка тоже прикатит летом на каникулы к папе. А я полечу к маме, мы с Мишкой поменяемся. Я считаю, что мне лучше, каникулы у моря все-таки привлекательней.
Так вот все перепутано. Никто не разберет, что, зачем и почему.
Еще год назад мы жили нормально, одной семьей – мама, папа, Мишка и я – на Севере в Лемью. Даже не верится, что так было. Мама с Мишкой ездили в отпуск на юг (я была в лагере отдыха), и мама вернулась оттуда какая-то чудная. Нас с Мишкой как будто не замечает, а больше всего не замечает папу. Молчит. Окликнешь ее, она не услышит. Думает о чем-то своем.
И еще у нее особая страсть к чистоте появилась. Никогда я не видела, чтобы она так рьяно мыла, скребла, стирала. Прямо бзик какой-то на маму напал. Меня каждый день пилила:
-- На стуле у тебя что за склад? Повесь все сейчас же в шкаф! А на столе что? Приберись, пыль вытри.
Дома ни пылинки не стало – жуть. Мишка с прогулки вернется, перед ним таз ставится – мой обувь.
Ладно, это пережить можно. Папе даже нравилось. Ему не нравилось вот что: подойдет он к маме ее обнять, а она толкается и тихо просит:
– Не надо.
– Почему?— злится папа.
– Я устала.
Дошло до того, что он к маме вообще перестал подходить.
И еще мама стала почтой интересоваться. Раньше, когда занесут газеты, тогда и хорошо, а тут она два раза в день проверяла почту и все сама, никому не доверяла. Это в выходные. А в будни с работы придет и тут же спрашивает: письма есть? Но ничего не было.
Потом мама уехала в командировку, а через неделю, когда она уже должна была вернуться, пришла телеграмма: «Задерживаюсь, когда буду – не знаю».
Жутко странная телеграмма. Задерживаешься по делам, бывает. Но как это понять: когда буду – не знаю? А кто знать-то должен?
Еще через три дня папа письмо получил и стал какой-то ненормальный. Я его таким никогда не видела. Сидит на диване, ручку шариковую в руках крутит, в одну точку уставился. Лицо какое-то застывшее. Я видик включила, он как закричит:
– Выключи!
– Почему? Мне девчонки всего на день дали Джексона посмотреть.
– Выключи, я сказал!
Я пожала плечами, вытащила кассету и ушла.
Утром в его комнату заглянула. Он был по-прежнему на диване с той же ручкой в руках, только спал. Несколько дней после письма он ничего не ел, только чай пил и то через силу. И спал в одежде. На нас с Мишкой орал, мы перед ним на цыпочках ходили, шепотом разговаривали, как будто в доме больной появился.
Конечно, я догадалась, что письмо было нехорошее. Нам с братом папа не дал его прочитать. Всегда давал, и всегда мама писала всем: «здравствуйте, мои родные!» адресовывала папе, а обращалась ко всем. Когда я ТО письмо из почтового ящика вытащила, хотела даже открыть. Не знаю, что меня остановило.
Еще через неделю мама пожаловала. Какая-то новая, помолодевшая. Ресницы у нее накрашены и губы, и довольно-таки прилично. Раньше она губы только подмажет, и все.
Приехала мама вечером. В глазах настороженность и, по-моему, робость. Папе с порога заявила:
– Нам надо поговорить.
– О чем?— спросил папа с ухмылкой.
– О дальнейшем. О детях.
– Делай, как знаешь,– сказал папа. Взял рабочие бумаги, оделся и ушел. И не показывался дома все то время, пока мама была. Не знаю, где ночевал. Я за него волновалась, мама тоже. А Мишке наврали, мол, теперь папа в командировке.
Три дня мама собирала свои и Мишкины вещи. Паковала их в посылки, шла на почту и куда-то отправляла. Потом взяла чемодан, Мишку и улетучилась.
Мишка что? Еще маленький ему сказали, что он на время к морю поедет, он и радешенек.
А со мной был разговор. Серьезный. Я не Мишка. Да мне эту муру рассказывать неохота. Она, мол, кого-то там полюбила, папу разлюбила, поэтому уезжает. Тут же договорились: на летних каникулах я приеду.
Я вообще-то тоже бы не отказалась поехать с ней, как Мишка. Но меня не позвали. Наверное, ее новому мужу такая дылда, как я, ни к чему.
Да нет. Что это я? Что болтаю? Как бы я папу оставила?
Мишка, как только все понял, начал проситься назад. Мама мне об этом в каждом письме писала. Они там еле его уговорили закончить учебный год.

В назначенный день я самолет встречаю, а Мишки с незнакомым дядей Женей все нет и нет. Все пассажиры вышли, уже и багаж забрали, а их нет, и все тут.
Я уже уходить собралась, думаю, в последнюю минуту они лететь передумали. Смотрю – со стороны летного поля появляются еще двое. Бородатый дядька с мальчишкой на руках. Мальчишка Мишкиного возраста. Голову на плечо бородатого свесил. Дяденька лет тридцати пяти. Светлая бородка и темные волосы до плеч. На нем потертые джинсы. Вид у него хипповый, что и говорить. Он на художника походил. А мама перед отъездом говорила, что ее дядя Женя – художник.
Значит, это они и есть. Мальчишка на руках – мой брат Мишка.
Я с неприязнью подумала, что новый мамин муж – красивый. Бежать навстречу было много чести, хотя я тревожилась за Мишу – чего он на руках-то?
Когда мы поравнялись, я заглянула мальчику в лицо и тихо крикнула:
– Мишка!
– Привет, Марин.— Мишка слабо улыбнулся и сполз с рук бородатого.
– Что с тобой?— спросила я.
– Плохо Миша самолет переносит,— ответил за брата мужчина, – а ты, значит, Марина. Привет!
Я чуть было тоже «привет!» не сказала. Уж больно новый мамин муж на мужа не тянул. Парень и парень.
– Здравствуйте,– холодно поздоровалась. Сели мы втроем на скамейку в сквере. На Мишкином лбу капельками пот выступил. Умаялся, бедняга. Мишкину слабость я хорошо знала. Однажды летели мы все вместе к морю, так Мишка чуть не умер. Все пять часов его рвало. Прямо жутко на него глядеть было.
Я взяла у дяди Жени квиток, сходила за рюкзаком.
– Может, вас с Мишей домой проводить?— спрашивает дядя Женя.— Рюкзак тяжелый, мама там варенье положила. Михаил слабый.
– Не надо,– отвечаю,— вдруг папа нас встречать выйдет.
– Боишься – побьет меня?— усмехается дядя Женя.
– Папа не побьет,— выступает мой умирающий брат, – а я бы побил на его месте.
Дядя Женя улыбнулся.
– Вы извините, дядя Женя,– опомнился Мишка.
Дядя Женя встал, подошел к стоянке такси и очень быстро договорился с таксистом. И нас с Мишкой довезли до самого подъезда.
Смешно сказать – Мишка – большой уже – папе на шею бросился. Целует папу в щеки, в нос—куда попадет. А папа ему все планы выкладывает.
– Ну, Мишка, ну, молодец! Да я сейчас в отпуск выйду. И мы с тобой поедем рыбачить, знаешь, куда? Аж на самую Сылву – за хариусом! Да я тебя, Мишка, машину научу водить, вон ты у меня какой парень вымахал!
А Мишка папе свой дневник с пятерками волочет. Прямо чудо в перьях мой братец. Как будто пятерки какую-то роль играют. Сейчас главное, что мы вместе, нам радостно видеть друг друга. Мишка, шельмец, правда, вырос, а волосы длинные! Как у этого, дяди Жени.
– Мишка в парикмахерскую сходи,– советую.— Я тебя сама завтра свожу.
Мишка со всем соглашается. Пожила я с ними неделю, всякими вкусностями их кормила, пироги в честь Мишки пекла — меня мама научила. А потом к ней улетела. Билеты на самолет сейчас дорогущие, но нам северянам, они оплачиваются, так что с этим проблем не было. Дорога прошла нормально только в самом аэропорту Мелгорода, уже на юге, мою сумку чуть не утащили. Хорошо, что я вовремя обнаружила. Жарко было, тут деревья вовсю листвой шелестели, а у нас едва травка повылезала. Думаю, схожу в туалет умоюсь, открываю сумку, чтобы полотенце взять, а там сверху—плеер с наушниками и пара дисков. Я перепугалась, скорее на улицу, на остановку автобусную. Гляжу – моя сумочка мелькнула – с ней кто-то в автобус лез. Я не свою, точно такую же сумку на землю бросила, и к автобусу подлетаю. Хватаю сумку и тяну что есть силы к себе.
– Ты что, вольтанулась?— закричал парень, который сумку держал.— Отцепись!
– Освободите задние двери,– сказал по микрофону водитель, пришлось парню на остановку выпрыгивать.
Он меня чуть не убил. Я поскорее выпалила:
– Это моя сумка, ты ее уволок!
– Это мой чемодан.
– Твой? Твой, неужели?— я вырвала из его рук сумку, раскрыла молнию, а там прямо сверху – мое летнее белое платье.
Парень присвистнул и почесал в затылке. Был он высокий, черноволосый. Лицо и руки (он был в футболке с надписью CRAZY PEOPLE*) уже успели загореть. На носу сквозь загар просвечивали веснушки. Возраста примерно моего.
– Где же тогда мой чемодан?
– Да вон стоит,- кивнула я на брошенную у фонаря сумку,– бери не жалко.

Поставил он свою сумку рядом с моей. Смешно – сейчас такое обилие разных сумок-чемоданов, а мы умудрились в разных концах страны купить одинаковые, в красно-коричневую клетку.

В деревню Солнечная, объяснила в письме мама, ходит двенадцатый автобус. Жду двенадцатого. И парень ждет. Серьезный, на меня уже ноль внимания. Мне смешно, что такая история с сумками приключилась, смешно на эти одинаковые смирные сумки смотреть, они рядышком, как подружки, стояли, и казалось, беседовали, а он словно забыл все.
Подъехал автобус. Я вошла, смотрю, парень тоже входит. Мне еще смешней, я прыснула, а он до того серьезный, что просто жуть. Поглядел на меня снисходительно и важно так говорит:
– Что-то мы таких не знаем.
– А мы не знаем таких,– ответила я и села на переднее сиденье. Сидим в разных углах и на каждой остановке переглядываемся. Я жду, когда он выйдет, он – когда я. Плеер нацепил, подумаешь, меломан. Интересно, что он слушает? Какую-нибудь «ну-ну».
Так вместе до Солнечной и доехали. Если бы знать, могли бы и тут сумками поменяться.
Сил не было, как мне с этим мальчишкой познакомиться захотелось. Сейчас, думаю, подойду и спрошу, как его звать.
А вдруг он не ответит? Сгорай потом со стыда. У него, видать, не было никакого желания со мной знакомиться. Вышли и разошлись в разные стороны. Он так с дебильниками на ушах и шел. Нет, на прощанье взглянул на меня – показалось, презрительно. Мол, иди ты со своей сумкой куда подальше и больше мне на пути не попадайся.

Летом я этого парня, конечно, встречала. Гонял на мотоцикле с другими парнями. Голый до пояса, загорелый. А нос в веснушках.
Как-то на море пошла, а он на дороге в мотоцикле ковыряется. Чего-то у него там, в двигателе *сумасшедшие люди (анг.)
сломалось. Хотела «привет!» сказать, но опять промолчала. Он же не услышит – опять при своей музыке. И вообще он, наверное, шибко гордый. Есть же такие ребята – воображают из себя Бог знает что. Прошагала мимо, даже не взглянув в его сторону. Слышу, он вслед:
– Ах, какие мы гордые…

А через пять минут с грохотом мимо промчался. Чуть меня не задел. Хвост пыли за ним, я закашлялась. Тоже мне, рокер.
В Солнечной я только с одной девчонкой поближе познакомилась. Галя по соседству жила. Она говорит, что Телега – это у рокера фамилия такая – главный кавалер на дискотеке. Почему? А симпатичный. И не пьет. Другие парни, сказала Галя, здесь здорово поддают все, даже школьники.
Только этот «главный кавалер» не танцует ни с кем, стенку подпирает. В шлеме мотоциклетном, как космонавт. А если не в шлеме, то на ушах наушники. Такое впечатление, что он свои уши вообще не открывает. Может, они у него с изъяном, в синий горошек или в красную клеточку.
Галя и меня на дискотеку тащила и не раз, но я не шла. Не люблю я этого грохота. Не люблю, когда вокруг «поддатые».
Все лето я читала и еще рисовала немного. А читала Тургенева. И как он мне раньше не попадался, ведь у нас дома был. А тут как взяла у мамы в библиотеке «Рудина», так влюбилась в Тургенева. Все перечитала. Там у него девушки необычные. Молчаливые, мечтательные. Сейчас девчонки почти не мечтают. Захотели с мальчишкой познакомиться – раз, познакомились. Скучно стало – вот бы помечтать в темной комнате, нет, им этого не надо. На дискотеку бегут. Выпьют. Покурят. Какая мечта – все есть. А я вдруг захотела на Лизу Калитину походить. Никогда не ругаться. Быть спокойной. Не курить. Не кричать никогда. Несовременно? Ну и что?
Я уже говорила, что дядя Женя – художник. Он маринист. Рисует одно только море. Айвазовский был маринист, вот и дядя Женя тоже. Мама говорит, что его картины не пользуются спросом, а мне они нравились. Они у него на чердаке лежали. Там в крыше проделано окошко и есть одна нормальная, ровная, стена. На этой освещенной стене висят четыре картины. Море на них изображено с одного и того же места, а картины все разные. Это из-за цвета. Одна мне особенно по душе. Море на ней какое-то лоскутковое: зеленый лоскут, синий, желтый и даже небольшой кусок черного. Я видела такое море. С высокой кручи, когда солнце боком заваливается за горизонт. Тогда море почему-то здорово разноцветное.
Еще много-много дядь-Жениных картин стояло на чердаке лицом к стене. Море на них разное, но нигде нет серого.
Я когда узнала, что картины дяди Жени не раскупают, сразу у мамы спросила: на что же они живут? Что ли на мамину зарплату? Мама работала в деревенской библиотеке и получала копейки. На Севере она тоже работала библиотекарем, но там хоть северные платят. А тут… проживешь на ее зарплату, как же…
– Не беспокойся, Марин,– засмеялась мама.— Дядя Женя музеи оформляет, кафе. За это хорошо платят.
– Какие же здесь музеи и кафе?— удивилась я.
– А он в разных городах работает. Зимой три месяца дома не был, музей писателя в Мелгороде оформлял. Так что иногда мы, Марин, даже богатые.
Сам дядя Женя своими картинами тоже не дорожил. Однажды на берегу я подошла к нему со спины – посмотреть, как он рисует, а его спина ну просто не знаю, какая чувствительная. Я ведь по-кошачьи подкралась и глядела, не дыша, а он все равно обернулся.
– А, это ты. Привет!
Когда он мне это так запросто говорил, я изо всех сил сдерживалась, чтобы ему так же не ответить. Но надо было соблюдать дистанцию.
– Здравствуйте.
– Хочешь порисовать?
– Нет, что вы.
– Вижу, что хочешь. На!
И он дал мне колонковую кисточку. У него этих кистей разных размеров целый букет. На этюднике снова море, вода прозрачная-прозрачная, всю ее толщу солнце пробивает. Небо чистое-чистое.
Сначала я с этой кисточкой здорово струсила. Зачем он мне ее всучил? Чтобы его работу испортили? А потом думаю: была, не была, если испорчу – пусть. Он мне еще не то должен. Помалевала кисточку краской и поверх синего неба белым мазнула. Ерунда получилась просто жуткая, как будто бы кусок грязной ваты прилепили. Я сразу кисточку выбросила и гляжу на дядю Женю со страхом: сейчас закричит!
А он улыбнулся, взял мою кисточку, к «вате» мазок другой добавил, гляжу – по небу облако плывет. Легкое, тоже прозрачное.
И мне тоже захотелось рисовать. Отыскала в маминой библиотеке кисточку для клея, дома – Мишкин школьный альбом для рисования, краски акварельные, восковые мелки. Словом, вооружилась и стала все это на море таскать.
Почти каждый божий день за мной увязывалась дядь-Женина дочка. Зовут ее потешно – Муська. Я поначалу удивлялась, что за имя такое, прямо коровья кличка. Мама объяснила, что это уменьшительное от «Марии».
Так и звали бы по-человечески. Я однажды назвала ее Машей, так она на меня вытаращилась и важно сообщила, что никакая она не Маша, а – Муся. Ничего, в школу пойдет, узнает, какая она Муся. Задразнят, если учительница не сумеет вразумить, что она – Маша, Машенька.
Однажды лежим на пляже, я море в альбом зарисовываю и на его фоне старые, перевернутые вверх дном баркасы, из них уже трава вылезает.
Муська меня спрашивает:
– Тебе, Марин, с кем лучше жить – с мамой или с папой?
Я знаю, с кем мне лучше, но предательством заниматься не собираюсь.
– С папой лучше,– отвечаю.
– Мне тоже – с папой,– Муська вздыхает.— И здесь. Я Москву не люблю, там домов много и машинов. Мне нравится здесь – с папой моим. И еще с моей мамой.
«Ишь ты, малявка,– подумала я. – Разбирается». Мне тоже нравится с папой моим и с мамой моей. И все равно – здесь или в Лемью. Или даже в Москве. Только бы всем вместе.
Муська помолчала немного, ноготь на большом пальце погрызла, а потом выдала:
– Марин, почему твоя мама моего папу отняла?
Я ей в лоб чуть карандашом не залепила. Моя мама ее папу отняла!
– А может, наоборот?— ехидно спрашиваю – Может, это твой папа мою маму отнял?
– Нет,– Муська вздыхает,— моя мама говорит, что виновата та гадкая женщина.
– Моя мама – гадкая? Ах ты, паршивка! Я твоего отца гадким не называю. Кыш отсюда!
Муська отползла от меня на брюхе, лежит на песке, в море уставилась. Глаза тоскливые, как у побитой собаки.
Жалко мне ее стало.
– Эй ты, кикимора,– говорю,– скажи, моя мама тебя обижает?
На пляже под кручей ни души, можно о чем угодно калякать.
– Нет,– девчонка головой покачала.— Тетя Лиля хорошая.
– Ну вот. Какая же она гадкая женщина? Просто они с твоим папой полюбили друг друга.
– Моего папу все любят,– хвастается малявка. – И мама его любит, поэтому на меня кричит. Она по нему скучает-скучает, а потом на меня кричит.
Бедная кроха. Я с пониманием на нее посмотрела. Волосики серенькие, сосульками висят от морской воды. Глаза большие, грустные. Синие, как у дяди Жени. Ротик маленький, когда улыбается, такая делается смешная – двух зубов спереди не хватает. Стала я ее зарисовывать.
– На меня папа тоже кричит,– говорю, чтобы ей не было обидно.
Он здорово кричит, когда злится. А злится он теперь по любому поводу, просто все время злой. Забуду свет выключить – кричит. Посуду вовремя не помою – тоже кричит. Я так за эту зиму устала, просто ужасно. Теперь ведь все на мне и ужин и посуда и стирка.
Папа тоже готовит, но редко. Говорит, привыкай это женская доля, ты уже большая, всякое такое.
Женская-то женская, но ведь у меня еще и школа, и бассейн, и подруги.
– Марин, дай порисовать,– попросила Муська. Я отдала ей свой альбом и села, обхватив колени руками.
Море. Какое тихое. Ни одной черточки на воде. А на небе ни облачка. Какое между ними согласие, между небом и морем. Было б такое между людьми. Между родителями.
Если честно – мне не хочется отсюда уезжать. И дядя Женя был бы не против, если бы я осталась. Почему-то так кажется. Он ко мне хорошо относится. Я ведь все-таки живу в его доме, причиняю какие-то неудобства. А он мне ни слов, ни полслова. Плохого разумеется. По-хорошему-то он со мной говорит.
А папа дома меня перестал замечать. Вечером спросит, как в школе и все. Ужинаем, потом он телевизор смотрит. Купил себе маленький телевизор, а японский с видеоплеером в мою комнату установил. Наверное, чтобы мы с ним поменьше общались. В субботу-воскресенье уезжает на машине на дачу. Бросит:
– Марин, ночевать не жди,– и уезжает.
Однажды мне тоже захотелось на дачу. Поехала в воскресенье автобусом, а на даче – замок. Пришлось возвращаться. Вечером, когда отец заявился, я спросила, где он был. Он закричал:
– Не твое дело!
Не мое, так не мое, я не против. Только зачем врать?
– Марин, я был у друзей,– сказал папа позже извиняющимся тоном.
– Так бы и говорил. И кричать совсем необязательно.
Больше я на даче не появлялась. Еще подумает, что проверяю.

Деревня Солнечная не совсем на берегу моря. До него идти километра два. Но разве это расстояние летом? Тепло, кругом степь, в небе звенят жаворонки, в траве трещат кузнечики, которые мне хочется называть «жаворонками травы».
Шагаем утром с Муськой, за руки держимся. Как неразлучные сестры. Она мою руку раскачает и к небу подбросит. Снова раскачает и снова подбросит.
– Марин, ты как будто моя сестра, да? Моя сестра, да?
– Тебе, что, очень хочется?
– Да. Ты добрая. Ты красивая.
– Кто тебе это сказал?
– Папа тете Лиле говорил: твоя дочка красивая.
– Моя мама красивая, а я ни капельки. Я себе, Муська, уродкой кажусь.
– И я уродка. Правда, уродка?
– Ты глупышка, а не уродка. В кого тебе уродкой быть? Твоя мама как, симпатичная?
– Самая в мире.
– И папа симпатичный. И ты будешь самая симпатичная в мире.
Две женщины мимо на велосипедах прокатили. Они тут на великах запросто ездят. Платья, сарафаны, туфли какие-то несуразные и крутят педали. В степи голоса далеко разносятся, нам все слышно.
– … Малая – то его дочь. А высокая – то ее.
– Такая большая? Так сколько же егонной жене лет?
Голоса унеслись.
Обсуждали нашу семейку всей деревней, да еще как. Меня расспрашивали. В магазин пойдешь, обязательно кто-нибудь остановит.
– Ты, девочка, чьих будешь? А-а, приезжих дочка. А чья ты – его или ее? А отец у тебя есть? А мальчик, что зимой жил, куда девался?
Хотелось рот зажать и ни с кем не разговаривать.

Муська мне весь альбом измазюкала. Накалякает что-то на середине листа, бровки нахмурит: «не получилось» и на другой лист переворачивает. Я купаться пошла, она альбом бросила и за мной. Как крокодил улеглась в воде у самого берега и ползет. Серьезная, личико даже какое-то горестное. Не брызжется, не хохочет. В трусики песок набивается, приходится ее потом полоскать.
– Салют девицам!—с этюдником в руках на берегу появляется дядя Женя. В шортах, в футболке, заляпанной краской. Мой папа никогда бы не позволил себе такой прикид. А этот… загорелый, с выгоревшей бородой, волосы по плечам распущены. Хипарь хипарем. Девчонки наши из класса всегда за такими тащатся. Да, он современнее папы, что уж тут говорить, он художник, а папа обыкновенный инженер, что уж тут говорить. Может быть, моя мамочка правильно выбрала, но ведь папа тоже человек, что ж его бросать за то, что он не такой современный?
Я с неприязнью смотрела, как дядя Женя раскладывает этюдник. Ноги у него ровные, совсем неволосатые. Художники, наверное, все красивые.
Я скучно от него отвернулась. Легла на песок. Муська уже около папаши скакала.
– Папа, папа! Рисовать будешь? Море? А меня, а меня напишешь?
– Конечно, золотце, ты ж для меня центр Вселенной.
Муська победно на меня обернулась: слышу я или нет?
– Папа, погляди, что я нарисовала,– Муська ему альбом со своими маляками приволокла. Он ее похвалил, разумеется, а потом стал мои рисунки разглядывать. Особенно один – Муськину головенку. Мокрые волосики-палки, обиженный рот… долго он этот рисунок изучал, а потом меня спрашивает:
– Марин, у вас в городе художественная школа есть?
– Есть, вроде. Конечно, есть. А что?
– Тебе учиться надо. Есть в тебе что-то эдакое. Хочешь, я тебя поучу?
– Нет,– отрезала я.
Я бы, конечно, не прочь поучиться. Да только не у него. Все-таки была у меня на дядю Женю большая обида. Ведь если б не он, жили бы мы по-прежнему вместе с родителями. Дома, в деревне, я старалась его не замечать. Как будто его нет. Ну, подумаешь, я в его доме живу. Он мою маму украл, нечего с ним церемониться.
– Ну, гляди,– сказал дядя Женя, по-южному, по-здешнему выделяя звук «г», и весело на меня посмотрел.
– Да, Марин, тебя там что-то мама звала.
Я молча встала, сунула в рюкзак одеяло, рисовальные причиндалы и ушла с пляжа.
Домик наш на отшибе деревни. Крохотный, в две комнатки. Без кухни, без удобств. Хлипкий уже, крыльцо подгнило, две доски провалились. Забор – одно название, почти все штакетины выломаны. И дядя Женя ничего не чинил. Не умел, наверное.
Мой папа бы тут все переделал.
Что хорошо –- вокруг дома небольшой садик. Яблони, вишни. Утром выйдешь, вишен нарвешь на завтрак.
Мама сидела на верхней ступеньке крыльца и перебирала вишни. Перед ней была расстелена газета и поставлен бак. Мама кидала на газету черенки, в бак – ягоды для варенья.
Была мама в светлой косынке, повязанной концами назад. Сбоку из-под косынки выбивались пряди волос. За последний год мама похорошела. Я и не знала, что человек может хорошеть, если ему за тридцать. Маме вообще никогда не давали ее годы. Незнакомые принимали нас за сестер. А сейчас она еще больше помолодела, у нее позеленели глаза и еще она перестала стричься. В Лемью она всегда под мальчишку стриглась, ходила как воробей. А сейчас волосы у нее отрасли и красиво вились.
– Присаживайся, Марин. Ешь вишню,– мама сунула ягоду в рот.— Ты такой сладкой никогда не ела. Сочна!
Я ела вишню и почему-то вспоминала папу и Мишку. Вот бы они тоже попробовали эту вкуснотищу. Знаю, что им это недоступно и поэтому как-то не так уж вкусно.
– Сварим варенье, домой отвезешь,– сказала мама.
Ох, только не это!
В Мишкином рюкзаке, когда он домой приехал, оказалось две банки сливового варенья. Я его к чаю на стол выставила. Папа увидел, побледнел.
– Миша, это тебе мама дала?
– Мама.
Папа не говоря ни слова, взял банки и вышел. Через минуту мы с Мишкой услышали, как они загремели в мусоропроводе.
–Маме не проговорись,– сказала я.
– Конечно, Марин,– Мишка сделал понимающие глаза.
И сейчас я маме ничего не сказала, но подумала, если она даст мне варенье, я оставлю его на вокзале.
Я взялась было помогать маме перебирать вишню, но почти сразу же бросила. Да ну, пусть сама для своего художника старается, я еще буду.
– Марин, ну расскажи, как вы там с папой живете.
Что, она вечером не могла спросить? Обязательно надо с моря срывать? Правда, вечером Муська под ногами крутится, дядя Женя тут же. Нет, днем, конечно, удобнее. Мама в отпуск вышла, самое время поговорить.
Мне почему-то захотелось плакать
– Нормально живем.
– Папа как?
– Нормально папа.
– Бабушка хоть приходит?
Я кивнула.
- Редко. Чаще я к ней хожу.
– Ругает меня?
– Да,– прошептала я.
Маму ругали на каждом шагу. Что ей надо было? Муж – каких поискать, не пьет, не курит, зарплату домой приносит. А хозяин! Золотые руки! И дачу-то он отгрохал и машину-то он купил. А эта стерва с жиру сбесилась, на всем готовом, хахаля себе завела… Да, маме здорово доставалось. Особенно ругали ее пожилые соседки. Они целыми днями на улице лясы точили. Как солнышко начинало пригревать, так они и выползали на скамейку. И чуть меня или папу увидят, так маму и вспомнят недобрым словом. Противно их было слушать. Я однажды заорала на них:
– Не суйтесь в нашу семью! Моя мама – хорошая, а вы сплетницы, больше никто!
Их это здорово возмутило.
– Ты, поди, недалеко от своей мамы откатишься,– сказала одна бабулька, ноги у нее кривые, ее ребята Кривулей зовут.
– И прекрасно, я этого и хочу!— крикнула я и скрылась в подъезде.
Теперь они меня вслух бояться жалеть. А как папу увидят, так шеи повытягивают как гуси-лебеди и причитают как по покойнику:
– Ай, мужчина, ай красавец, а та стерва,-- и начинают по сто первому кругу.
На моего папу уже охотники находились. Охотницы. Сорок лет – разве для мужчины возраст? Однажды в апреле в дверь позвонили. Я открыла, а там стоит женщина. Малость растеряна.
– Папа дома?— спрашивает.
– Нет, в гараж пошел.
– А ты Марина?
– Марина,– сухо так отвечаю. А она не сердится, терпит.
– Мариночка,– голос сладкий, сама смущенная.— Хочешь, я помогу тебе в квартире прибраться?
Я чуть не села. Я и при маме-то сама прибиралась, а уж сейчас...
– Вас папа попросил?
– Нет, я по собственной инициативе.
– Никакой и-ни-ци-а-ти-вы не надо,– четко сказала я.— Мы папой сами справляемся.
Я хотела было уже дверь захлопнуть, но не решилась. Все-таки тетенька была вежливая, ухоженная. Подкрашенная, конечно, не без этого, но видно, что без румян и помады она тоже ничего. И молодая, моложе мамы, лет двадцати семи.
Я сразу поняла, что она к папе клеится.
– Ну, до свиданья тогда, Марина,– смущенно сказала тетя. И голос ее, и весь ее вид был какой-то разочарованный, может, она думала, что я приглашу ее войти, подождать папу, а я не пригласила.

– Ты решила в десятый?
– Да.
– А может в колледж какой поступишь? В Мелгороде, вроде, есть неплохие.
– А папа?— зло щурюсь я.— Папа пусть один остается? Ты его предала, сейчас я предам?
Я закричала совсем неожиданно. Совсем это не входило в мои планы – маме грубить. Я же по ней соскучилась. Мне же с ней хорошо!
– Маринка ты моя Маринка!— мама обняла меня одной рукой, не касаясь ладонью – она у нее была в вишневом соку.— Разве ты, глупышка, не видела, что мы с папой давно не любили друг друга?
– Это ты, наверно, не любила. А он любил.
– Нет,– тихо сказала мама. – И он не любил. Мы друг друга не замечали. Были чужими.
– Чего же он тогда всех баб сторонится? – я так грубо и сказала «всех баб».
– Значит, еще не встретил свою.
– А ты хочешь, чтоб встретил?
– Хочу,– сказала мама. – Я хочу, чтобы у него было все хорошо.
– А я? Что со мной будет? Ты об этом подумала?— я опять начинала злиться.— Ты вон у Муськи хорошая мачеха, а какая мне попадется?
– Во-первых, я ей не мачеха. У Муси есть мама, которая дочку ни за что не отдаст.
– Вот и правильно, молодец,– буркнула я.
Мамы не должны детей отдавать. Никогда. Никому. Почему она меня отдала? Папа папой, конечно, но мне с мамой жить все же очень хочется. Когда меня на суде спросили, хочу ли я с отцом оставаться, я ответила «да», разве можно было ответить иначе? Но как же мне мамы моей не хватает.
–…Во-вторых, у тебя тоже есть мама,– донесся до меня мамин голос.
– Есть? Да что ты? Ведь вы же нас поделили!
– Ну и что? У тебя есть мама и всегда будет, дурочка ты моя. Я не могу тебя взять к тебе, потому что мне папу жалко, ведь ты понимаешь.
– Я и сама его не брошу.
– Вот видишь. Ты умница. Как в школе?
– Нормально.
– Троек нет?
– По географии тройка.
– География?— мама посмотрела на меня с укором.— Что, трудный предмет?
– Ничего сложного, учительница дура. Да ладно, мама, это неважно. В десятый меня берут. Может, из-за жалости,– я криво усмехнулась.
Эти училки! Иногда ловлю на уроках их жалеющий взгляд. Ну, как же – дочку с отцом мать бросила! Иная еще и вздохнет горестно. Мне тогда так хотелось выскочить из класса. Какое им дело, как мы живем? Чего лезут в душу? Классная иногда отводит в сторонку: «Марин, тебе чем-нибудь помочь надо?»
Ненавижу! тетка один раз из родительского комитета приперлась. Комнаты посмотрела, головой покивала: «Хорошо у вас, чистенько». А потом – бах – перед папой пятьдесят рублей выложила.
– Это Марине от нас материальная помощь.
– Еще существует такое понятие?— усмехнулся папа.
– А как же, из родительского фонда, как полагается. Вам полагается.
Она умотала, я у папы спрашиваю:
– И что мне с этой бумажкой делать?
Папа плечами пожимает, смеется.
– Не знаю. Купи на них конфет или шоколадку.
– Пап, зачем ты их взял?
– А что же обижать ее прикажешь? Принес человек от чистого сердца.
Я кинула бумажку в ящик письменного стола. Сначала гордо вернуть хотела, потом папе зарплату задерживали, я на них продукты купила.
– Что ж, в школе тебя жалеют?
– Еще бы! Брошенное дитё!
– А ты не разрешай себя жалеть,– сказала мама.— Жалость – не самое лучшее чувство.
–Я и не разрешаю.
«Значит, потому ты меня не жалеешь?»– мне снова захотелось закричать, но я сдержалась.
Разговор получился странным. Мне все время, все время хотелось ей нагрубить. Чтобы этого больше не случилось, я поднялась и направилась в глубину сада.
Итак, мама желает, чтобы отец женился. Эта мысль не давала мне покоя. Раньше я как-то не думала, что мой папа так вот запросто может жениться, ведь родители развелись. За год я привыкла, что мы с ним вдвоем да вдвоем, лишь по выходным я одна или со своей подругой Алиной. Она в нашем доме жила на втором этаже, я ее к себе ночевать приглашала, чтобы одной не скучать. Полночи мы с ней фильмы крутим, комедии всякие, а потом дрыхнем до обеда.
Женится папа – что я буду делать? Одно дело, когда родной человек на тебя прикрикнет, другое – мачеха. Вдруг попадется крикливая. Что тогда – хамить ей на каждом шагу? Вот жизнь начнется!
В саду тиликали какие-то пичужки. Потом Муськин голос послышался – они с дядей Женей с моря вернулись. У нее голосок тоненький, как у птички. Беззащитный такой. Потом послышался такой же беззащитный голос скрипки – Муська на ней играть училась, каждый день пиликала.
Муське повезло – моя мама ее никогда не обидит. Правда, самой Муське от этого не легче – ей своя мать нужна.
Незаметно пролетели каникулы. В Лемью меня встретили папа с Мишкой. Загорелые! Не меньше, чем я. А худые! Наверно, одной речной водой питались.
– Приветик, Мишка! Приветик, папа!— поцеловала обоих. Идем втроем по улице, я посерединке, папа мою знаменитую сумку тащит. Оба меня за руки держат. У Мишки рот до ушей. В маечке с картинкой, в шортах. Ножки у него тоненькие, ну прямо Буратино. Недавно ему девять исполнилось. А я в деревне свое пятнадцатилетие отметила.
– Вам от мамы огромный привет,– передаю, как велено.
– Спасибо,– один сказал.
– Спасибо,– другой.
– А ты к маме собираешься?— у брата спрашиваю.— Собирайся. За тобой через неделю прилетят.
– А я никуда не поеду,– говорит Мишка.
Я посреди дороги прямо остолбенела.
– Как не поедешь?
– Очень просто, Мариночка. Ни на самолете, ни на поезде, ни пешком, ни с каким дядей Женей, ни с мамой, ни с Муськой твоей. Не хочу.
– Здрасьте.
– До свидания, Мариночка.
Двинулись дальше. Папа молчит.
Настроил Мишку против мамы, теперь молчит. Хитрый.
– Значит, ты к маме не хочешь?
– Не хочу.
– А она тебя ждет.
– Пускай ждет.
– Ты что, ее не любишь?
Мишка чуть не заревел. Остановился, ноги на тротуаре расставил, голову нагнул – вылитый упрямый бычок.
– Понимаешь, Марин, я ее люблю. Но я и папу люблю!— в голосе слезливые нотки.— Папа тоже человек!
– Ладно, гляжу, вы тут разговорились, я пошел, а вы догоняйте,– папа с моей сумкой зашагал в сторону дома так быстро, как только он один умеет.
– И мама человек!— шиплю я на Мишку. Прохожие на нас с любопытством оглядывались.
– Она сама уехала, сама! Кто такой дядя Женя, кто?— брат стреляет в меня злыми сощуренными глазенками.
– Тебе лучше знать, кто такой дядя Женя,– говорю.—Ты ведь с ним жил.
– Да он никто, никто!
– Почему же. Он тоже человек. Художник.
– А нам он никто, никто!
– А маме нашей – муж.
– А папа наш кто? Не муж?
– Тише ты, на нас все смотрят! Маме он муж бывший.
– А мне он отец не бывший. И давай больше разговора об этом не заводи. Я с дядей Женей не поеду. Я в школу пойду к своим ребятам. Я уже Вовке сказал, что с ним сяду.

Навезла я своим южных фруктов. Варенье, как и собиралась, на вокзале в Мелгороде оставила. Папа обычно ни к чему «маминому» не притрагивался, но Мишка заставил его съесть три сливы.
Здорово они тут жили – на завтрак – яйцо, на обед – суп из пачки, на ужин – чай с яйцом вприкуску.
Странно, ведь у мужчин тоже две руки, но приготовить поесть что-нибудь поприличнее они не могут. Единственное, на что папа способен – это сварить и поджарить рыбу, ведь он заядлый рыбак. Летом они с Мишкой на рыбе жили, а как папин отпуск кончился, перешли на яйца и пачки.
Принялась я их откармливать. Попросила папу молодую картошку купить. Дача, ясное дело, в запустении, бурьяном все поросло. Круп разных накупила, муку и – за дела. Три дня готовила так, что папа с Мишкой пальчики облизывали. На четвертый отдыха запросила, ели поджаренную папой яичницу.
Скоро должен был прилететь дядя Женя. Я ведь никакой телеграммы о брате-отказнике не давала. Думала, все-таки сумею Мишку уговорить. Но он, упрямец, и слышать ничего не хотел. Не поеду, и все тут. Я даже такую глупость сморозила:
– Понимаешь, чудак, ведь нас с тобой поделил суд. Ты, как маленький, остаешься с мамой. Я, как старшая, с отцом. Тебя очень даже запросто может забрать милиция и отправить к маме. Понимаешь? Имеют полное право.
– Неужели мама за мной милицию пришлет?— Мишкин голос чуть не сорвался. – Да какая же она тогда мама?
– Да нет, нет,– я его успокаивать,- какая милиция, я пошутила. Только ведь, Мишка… Тогда мне надо будет ехать.
А в душе почти возликовала: Вот это да! Получается так, как я мечтала – буду с мамой!
– Езжай,– равнодушно говорит брат.
– А вы с папой? С голоду тут помрете.
– Тогда не езжай.
– А мама? Зачахнет с тоски.
– Возвращалась бы тоже домой,– грустно говорит брат.— Как здорово мы жили без этого дяди Жени. Слушай, Марин…– брат понизил голос.— Почему так бывает? Почему она уехала к дяде Жене? Разве наш папа плохой?
– А шут их знает, Мишка, как это у них называется. Любовь, говорят.
– Но ведь наш папа хороший. Добрый. Кричит иногда, ну и что? Я тоже кричу. Разозлит меня кто – закричу.
– Дядя Женя тоже ничего. Тоже добрый. И никогда не кричит.
– Но ведь и папа наш…
– Слушай, Мишка, спрашивай что-нибудь полегче.
– Дядя Женя тоже по своей Муське скучает. Ездит в город и посылки ей шлет. Я знаю. Мы однажды в больницу в Мелгород поехали, так он купил ей книжку и послал. Почему он Муську бросил? Любит, и бросил. Дураки какие-то взрослые.

Что ж. Приготовила в путь клетчатую сумку. Забрала документы из школы. Предупредила директора, что уезжаю на полгода, чтобы они меня потом обратно приняли. Владислав Петрович заставил написать заявление: «Уезжаю на полгода по семейным обстоятельствам». В нашем классе двадцать пять человек. Столько же компьютеров в кабинете информатики. Поэтому если в мой класс возьмут новенького, меня в другой перекинут. А я в другой не хочу.
Попрощалась с подругами. Все меня жалели ужасно.
По душам поговорили с папой. И ему не хотелось меня отпускать.
– Может, все-таки останешься? Мама там не одна.
– Не одна, а зимой подолгу бывает одна. Дядя Женя уезжает что-нибудь оформлять, зарабатывать. Вот она и одна.
– А тебя там не обижают? Художник этот?
– Нет, папа. Не обижают.
– Хорошо, Марина, поезжай. Только пиши почаще.
– Ну, писать-то я, предположим, люблю. Вы только отвечайте.
В назначенный день приезжает дядя Женя. На этом же самом самолете они с Мишкой должны были лететь обратно. Но Мишка даже провожать меня не пошел. Наверное, боялся, что дядя Женя тоже будет его уговаривать, а то и силой потащит в самолет. Словом, мой братец позорно смылся. Такой свиньи я от него не ожидала. Думала, в аэропорт вместе пойдем и все объясним.
Стою у ворот на летное поле. Вот и дядя Женя в толпе пассажиров. Мы с ним за руку поздоровались, он по сторонам озирается.
– Где же Миша? Сумка есть, Миши нет. Ты что, Марин, его туда упаковала?— это он так шутит.
– А Миша дома.— Беспечно так отвечаю. – Сумка едет со мной.
Он даже в лице переменился.
– Ты серьезно?
– Вполне. К маме поеду я.
– Как же так,– дядя Женя растерялся.— Мама ждет Мишу.
– А приеду я,– говорю весело, а сама уже чуть не плачу. Меня, значит, она не ждет, а только брата.
– И потом, понимаешь,– мнется дядя Женя,– у меня билет куплен на Мишу …
– Поменяйте,– равнодушно бросаю я, а внутри скребется: не надо мне ехать, он же первый этого не хочет, дядя Женя.
Но я ведь не к нему еду, а к маме. А он, ничего, перебьется.
– Ну, подожди.
Пошел дядя Женя к начальнику смены, потом еще куда-то побежал, уже регистрацию объявили. Рейс на Москву всегда полный, а нам в Мелгрод через Москву добираться.
Возвращается ко мне запаренный, руку протягивает:
– Паспорт, паспорт давай! Скорее!

И вот лечу к маме.
Под нами тайга темно-синяя – ели и уже кое-где желтые пятнышки берез. Приближались сентябрь и осень. Красиво было.
– На море похоже,– кивает в иллюминатор дядя Женя.
Всюду ему море мерещится. Как он в Москве без моря жил? Мама рассказывала, что он женился на москвичке, когда в художественном училище учился. А сам из Феодосии, но никого в этом городе у него уже не осталось, и квартира пропала. Теперь же это другая страна. Он всегда мечтал обменять Москву на какой-нибудь приморский город, но жена не соглашалась. Потом познакомился с моей мамой и на какой-то свой гонорар купил обшарпанный домик у моря. Он и Муську хотел переманить в этот домик, но девочку из Москвы не отпускали.

В Мелгороде дядю Женю с Мишкой встречала мама.
Именно с МИШКОЙ, потому что когда вместо Мишки появилась я, мама тоже, как дядя Женя, только гораздо сильнее, переменилась в лице. У нее пропала улыбка, забегали глаза, она кинулась к нам с душераздирающем воплем:
– ЧТО С МИШЕЙ?
А что такого с ним могло случиться, если я улыбаюсь? Если я улыбаюсь, значит, жив ее дорогой Мишенька и здоров, а прилетела к ней ее собственная дочка, которая не стала бы улыбаться, если б с братом что-нибудь произошло. Мамино лицо было такое чужое, такое дикое, что мне сразу же захотелось обратно в Лемью, а еще больше захотелось умереть.
– С Мишенькой – ничего, он цветет и пахнет, со мной тоже все в порядке,– сказала я и гордо побрела в обратную от мамы сторону. Не знаю, куда я шла, перешагивала через какие-то баулы, чемоданы, уронила какую-то сумку, и одна толстая тетка визгливо заорала:
– Куда прешь? Куда прешь? Молодежь! Глаза навывал и – прут! Наркоманка!
Меня кто-то догнал, сзади обнял, сжал плечо и сказал дядь-Жениным голосом:
– Ну что ты, Марин, ну что ты. Когда ждешь одного, а появляется другой, любой растеряется. Любой! Я ведь в Лемью тоже растерялся. Чего ты хочешь от мамы?
– Я ничего не хочу ни от мамы, ни от вас,– я сбросила с плеча его руку и остановилась перед стеной-окном, уткнувшись в нее лбом.
Вот и мамочка сбоку замаячила. Улыбочка у нее виноватая, тоже меня по плечику хлоп-хлоп.
– Извини, дочка, конечно, я тебе рада, только очень испугалась за Мишу.
Я молча губы кусаю, как бы не разреветься. Зачем я прилетела? Зачем? Ждали меня тут, как же!

Дома мама пришла в мою комнату (мою-Мишкину-Мусину) и спрашивает:
– Марин, только честно: ты уговорила Мишу с папой остаться? Ты же хотела со мной быть, наверное, уговорила?
–Нет,– я снова до боли закусила губу. Знала бы ты, мама, как я уговаривала его поехать к тебе!
– А почему он не прилетел, как ты думаешь?
– По-моему, ему папу жалко.
– А меня ему не жалко? Он же маленький, я о нем тревожиться буду.
– Ты уехала сама. У тебя дядя Женя. А тревожиться никто не запрещает. Тревожься.
– А ты здесь думаешь учиться? Здешнюю школу ведь не сравнишь с вашей. Компьютеров тут нет. Отстанешь.
– А ты против? Если против, я уеду. Хоть сегодня!
– Да что ты, Марин, сразу в бутылку… Конечно, не против, я просто еще в себя не пришла. Значит, Миша не хочет ко мне.
Дядя Женя торжественно внес букет георгинов.
– Для нашей дорогой гостьи!
Цветы фиолетовые, как неживые. Да ведь уже и есть неживые. Я не люблю сорванных цветов. Они медленно умирают в красивой вазе, а люди этим любуются.
Только дяде Жене этого нельзя было сказать. Ведь он хотел мне приятное сделать.
В этот день я долго не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами и думала, что прилетела в Солнечную напрасно. Что нельзя заменить одного человека другим.
Я это я.
А Мишка – это Мишка.

В десятом классе деревенской школы всего пятнадцать человек. Мальчишек трое. Один из них – Телега, да, тот самый, что перепутал сумки, а летом гонял на мотоцикле. Галя тоже в нашем классе.
Когда Телега зашел в класс (на этот раз без наушников и шлема, естественно) и увидел меня, он сначала оторопел от неожиданности, а потом пренебрежительно хмыкнул, точно также, как летом на автобусной остановке. Вразвалочку направился к последней парте. Я так и думала, что он за последнюю пойдет. Почему-то лохматые развязные ребята всегда сидят на последних рядах.
Сидит Телега на камчатке, и с той стороны меня как будто ледяным ветерком обдает. Хотя он на меня даже не смотрел. Не смотрел, я проверяла.
– Покурим?— прыщавый парень к нему подвалил.
Они тут за углом школы курят.
Телега на часы глянул и языком прицвыркнул:
– Не успеем. Да я уже перекуривал.
Звонок прозвенел. Совсем как в нашей, Лемьювской школе. Звонки, наверное, во всем мире одинаковые. И тут вдруг на стул рядом со мной кто-то плюхнулся. Телега! Я чуть в обморок не упала. Парни загоготали. А он ничего, сидит себе спокойно, как будто сто лет тут сидел.
Я плечами пожала. Пусть сидит, раз ему хочется, не жалко. А тут и учительница появилась, классная.
Я с интересом разглядывала Татьяну Николаевну. Ничего общего с нашей Ниночкой-расфуфырочкой. С той хоть модели мод срисовывай, каждый день в новом, экстравагантном. А эта одета просто, полная такая, по виду добрая-добрая. Сразу представилось, что в дерене у Татьяны Николаевны уютный дом, ухоженный огород и куча детишек. И муж, конечно. У женщин с такими добрыми уютными лицами обязательно должны быть мужья.
Поговорила она с нами буквально ни о чем. На часы поглядела.
– А теперь, дорогие, нашему классу идти за учебниками.
Все встали, и я тоже. Но почему-то я поднялась вместе со стулом. А так как сидела впереди, все это увидели и захохотали. Я жутко перепугалась. Попыталась освободиться, шагнула, стул за мной тащится.
Все понятно! Платье!
За ту неделю, что я была в городе у папы с Мишкой, я сшила себе в ателье симпатичное синее платье в складку. Как раз в школу ходить. Когда я садилась, складки доставали едва ли не до пола. И вот этот дурной Телега успел обмотать подол моего пышного платья вокруг ножки стула и пристегнул булавкой.
Такой с виду серьезный, а занимается детством. Никогда бы не подумала.
Татьяна Николаевна поняла, в чем дело и говорит:
– Андрей, дорогой, ну что ты.
Андрей, значит. Наконец-то я узнала, как его звать. Все уже вышли, а я сидела с тем настроением, когда хочется заплакать от обиды. И Телега тоже не выходил. Рядом сидел.
Надо же такое придумать! В первый день, когда я новенькая, когда мне и без того неловко. Я отстегнула булавку, красная, как не знаю кто. Двинула булавку в его сторону. Он бросил ее в нагрудный карман рубашки, поднялся и направился к дверям. Как будто только и ждал, когда я верну ему эту булавку.
У дверей парень остановился и сказал:
– Идем, покажу, где библиотека.
Хоть за это спасибо.
Библиотека здесь ма-алюсенькая, в одну комнату. Заходили туда по трое и брали комплекты учебников. А в городе нам заранее готовили их на столы в классе.
Мне учебников не хватило. Татьяна Николаевна спокойно так говорит:
– Дорогая, мы же не знали, что ты будешь у нас учиться. Вот и не заказали в район.
Когда я вернулась в класс, Телега сидел за последним столом с независимым видом. А на моем столе лежала пачка книг. Откуда?
– Телега, дорогой, ты же тут сидел,– сказала Татьяна Николаевна.
– Не, я там временно приземлялся.
Я оглядывала ребят в классе. Кто из них пожертвовал мне свои учебники? Вот Галя сунула свою пачку в полиэтиленовую сумку. Кто-то рассматривал новые книги. Кто-то их уже успел спрятать. Перед Телегой на парте не было ничего. Когда он уходил домой, его руки были свободны. Неужели он?
После уроков мы убирали яблоки. Попросили школьников помочь – здесь это обычное дело. Вместо колхоза здесь было акционерное общество, фирменным товаром которого было растительное масло. Красивые подсолнухи росли вокруг деревни целыми морями. Наверное, поэтому она и называлась Солнечной. Выращивали здесь и фрукты.
Работа казалась мне сплошным удовольствием. Мы снимали с деревьев яблоки и укладывали их в ящики со стружками. Я буквально каждым яблоком любовалась. В ящик клала их осторожно, словно это были елочные игрушки.
– Да чего ты с ними цацкаешься?— удивлялась Галя.
– Понимаешь, у нас ведь яблоки не растут,– объясняла я.— Растет картошка, на нее нечего любоваться. Эх, сюда бы моих одноклассников!
Бац—что-то ударило меня в спину. Яблоко! Посмотрела на Телегу – не его ли это проделки? Но он с серьезным видом заколачивал ящик. Потом курил с парнями. Так и не поняла, кто в меня яблоком швырнул. Что я заметила – в деревне все парни курят, а девчонки нет. В городе у нас ровно половина девчонок и половина парней сигаретами баловались, а тут половинки были такие – мальчишки и девчонки. И парни еще ругались гадко, это меня особенно расстраивало. Не могу выносить эти противные словечки. Я у Гали спросила:
– Слушай, чего у вас парни ругаются как пьяные мужики?
Она рукой махнула.
– Не обращай внимания, это у нас обычное дело.

В первые дни я только и делала, что сравнивала нашу городскую школу с этой. Сравнение было, конечно, в пользу Лемью.
Школа здесь дряхленькая. Старая, деревянная и внутри все соответствующее. В столовой правда вода из крана бежит. Что здесь компьютеров нет, можно догадаться.
И вообще обстановка тут была какая-то несерьезная. В классе пятнадцать человек. Все условия отличниками становится. Только что-то никто не торопиться. Телега совсем не учится, ну совсем. Он на уроках даже ничего не записывает.
Когда назавтра он пришел без учебников, я спросила:
– Это ты мне учебники подложил?
– А на кой они мне? Хорошо, что ты подвернулась, я то бы я их в море выбросил.
Я прямо оторопела.
– Зачем же ты в десятый пошел? Поступил бы куда-нибудь.
– Это ты у моего папаши спрашивай. У нас в семье тоталитарный режим.
– Сочувствую. Спасибо за книги.
– Пожалуйста с кисточкой. Учись на здоровье.
Учителя в школе все заторможенные. Отбубнят урок по учебнику и довольны.
Прошел месяц. Единственное, что меня тянуло по утрам в школу, так это присутствие Тележки. Да, да. Когда я заходила в класс и видела на задней парте его фигуру и страдальческое, как будто у него болел зуб, лицо, мне почему-то становилось спокойно. А страдальческим его лицо было потому, что он ненавидел школу.
На меня Андрей внимания не обращал. А мне этого хотелось. Не хватало мне его наглых глаз, что ли? Я не могла себя понять. Ведь я знала, что он бездельник – не учится и воображала – не здоровается никогда. Вечерами гоняет на мотоцикле. На девчонок вообще не глядит. Да и они его не особо жалуют. Я спросила у Гали почему, ведь он симпатичный.
– Бесполезно к нему приставать. Телега не человек, а машина. Вот как его мотоцикл.
А мама сказала, что этот мальчик – загадка. Мне кажется, что права Галя, а хочется, чтобы права была мама.
В одно октябрьское утро скучали мы в школе перед уроками. До звонка оставалось минуты две или три. Андрея не было, и я все поглядывала на дверь, ждала, когда же он появится.
И вот открывается дверь, и входит Тележка. Что это с ним? Волосы рыжие-рыжие, прямо-таки огненные. А ведь еще вчера был брюнетом.
Все проснулись.
– Кто это тебя так?— спросил Ивантеев. Не обошлось, конечно, без его грязных вводных словечек.
Телега невозмутимо прошел на свое место. Спокойствие у него прямо железное.
Прозвенел звонок, и лицо у Андрея стало скучное, как всегда на уроках.
Вошла классная. Она математик, довольно-таки слабый, опять же со своей школой сравниваю.
Рыжего не заметить невозможно.
– Телега, дорогой, ты зачем покрасился?
Гордое молчание.
–Телега, дорогой, выйди из класса. Не хватало еще, чтобы школьники красились!
Вот тебе на! Я-то думала, Татьяне Николаевне все до лампочки. Ведь она никогда не возникала, если девчонки приходили в класс с накрашенными губами. А в городе у нас в классе один парень серьгу носил – ну и что? Это его личное дело. Никто не заставлял его ее снять. А тут… подумаешь, перекрасился. Правда, это смешно и вовсе ему не идет. Клоун. И веснушки на носу стали очень заметны.
Телега встал и направился к двери.
– Больше на мои уроки в таком виде не появляйся, слышишь?
Андрей вышел, а Ивантеев сказал:
– Если он поверх покрасится, у него волосы вылезут. Это вредно.
– А мне вредно видеть его рыжим,– сказала Татьяна Николаевна.
Андрея Телегу выгнали из школы. Справедливо – ведь он не учился. Покрашенные волосы стали последней каплей. Учителя его и так долго терпели, потому что его отец – председатель того самого акционерного общества, личность в Солнечной первой величины. Очень хотелось ему сыночка выучить, а Андрей учиться не хотел, и баста. И покрасился он в знак протеста.
Пришлось отцу устраивать его простым рабочим. Телега праздновал, наверно, победу, а мне было грустно. Ведь и скучные уроки и то, что парни по-прежнему матерись, я терпела только потому, что Андрей в школе хоть и без толку, но маячил.
Не стало в школе Тележки, и лопнуло мое терпение. Зашел с перемены Ивантеев и выругался. Меня как будто на стуле подбросило.
– Не смей так больше выражаться, ты, Ивантеев!
– Ты, может, того?— Колька на меня вытаращился. Он ужасно неприятный. Нос вздернутый, губы большие, глаза выпученные. Казалось, что и нос и глаза и губы всеми силами лезут вперед: что заметнее?
– Может, и того, но при мне не смей больше так выражаться!
– Иди ты знаешь куда?— сказал Ивантеев и опять матюгнулся.
Я схватила рюкзак и выскочила. Навстречу попалась историчка, у нас как раз история была, она меня окликнула, но я махнула рукой, чтобы она отстала.
Противная школа! Противная, грязная! Даже первоклашки ругаются, и все это мимо ушей пропускают. Малышам я делала замечания, а они надо мной смеялись.
Убежать отсюда! Уехать!
Спешила я размокшей от дождей улицей и думала, как только приедет дядя Женя, оставлю их вдвоем с мамой, и уеду домой.
Дяди Жени не было уже полтора месяца – оформлял гостиницу в районном городе.
Примчалась домой, а там дядя Женя газету читает. Приехал! Значит, можно уезжать и немедленно!
– А, это ты!— сказал дядя Женя, когда я вошла.— Ну, здравствуй, здравствуй.
Но я даже не поздоровалась. Плюхнулась на диван и застучала по нему кулаками.
– Что с тобой?— испугался дядя Женя.— Тебя кто-то обидел?
– Не могу здесь, не могу!
– Что случилось, Марин?
Дядя Женя подошел к дивану, опустился на одно колено и заглянул мне в лицо.
–Ну?
– Почему здесь все матерятся, почему? Ведь это грязно, дядя Женя, как будто бы в помойке всегда.
Дядя Женя усмехнулся, сел рядом. Помолчали. Потом он сказал:
– Марин, мне здесь тоже тяжело.
– Вам-то что? Вы здесь почти не бываете.
– Ну, как же? Вот я здесь. Вот я пошел в магазин и услышал тоже самое, что и ты. Но это не главное. На меня здесь смотрят как на бездельника. Знаешь, раньше таких тунеядцами называли. Так вот, я по-здешнему – тунеядец.
Да, так и было. Однажды у нас с Галей состоялся разговор. Она как-то подозрительно сощурилась и спросила:
– Где ваш дядя Женя работает?
Я ответила:
– Он художник. Он работает везде.
– Как это – везде?
– Везде и всегда. Моя мама с десяти до пяти работает в библиотеке. Твоя – в бухгалтерии. Потом они свободны. А дядя Женя пишет свои картины даже ночью.
– Какая же это работа,— усмехнулась Галя,— картинки рисовать.
– Знаешь, Галя,– я тоже усмехнулась,– я вот смотрю на хорошую картину, и у меня настроение поднимается. И думать хочется – не только о картине, о многом. У тебя не так?
– Да на что мне смотреть-то?
– Да, действительно. Здесь ни одной картины не найдешь. Не нужны они тут… а вот скажи, тебе нравится ваш клуб?
– Клуб как клуб,– Галя пожала плечами.
– Да это же барак! Оформил бы его художник, может бы парни не стали там материться.
– Вот он взял бы, и оформил.
– Да никому это не нужно! Он ходил к председателю, предлагал. Тот тоже ответил: клуб хороший, новый.
– Твой дядя Женя за это деньги просил,– скривилась Галя,– я знаю, мне мать говорила.
В деревне всегда все знают!
– Скажи, твоя мама зарплату получает? Так ведь и он за работу требует, не просто так. Жить-то ему надо? Вот и ездит работать туда, где ему платят, где его ценят. А вы его каким-то тунеядцем называете.
– Да? Волосы распустил и ходит, как поп,– хмыкнула Галя.— Ведь не маленький, пора остепениться…
я с ней тогда чуть не поссорилась. «Как поп». Каждый ходит так, как ему нравится. Лишь бы другим не мешал. А дядя Жене такая прическа к лицу. И потом, он художник, ему надо быть необычным.
–… И все-таки вы здесь бываете редко,– упрямо повторила я дяде Жене. Я вдруг все решила ему выложить.— Вы взяли – уехали. А мама тут одна.
– С тобой,– поправил дядя Женя.— Я очень рад, что она с тобой.
– Все равно, что одна. А дров нет, приходится доставать. И воды нет, а колонка далеко. А она все одна, одна.
– С тобой. Ты же, Марин, ей помогаешь?
– Помогаю,– кивнула я.— Но все равно ей трудно.
Дядя Женя вздохнул, положил руку мне на плечо и сказал:
– Что я, Марин, могу сделать? Я твою маму предупреждал, что будет трудно. Она сама выбрала, понимаешь?
Я пожала плечами. Понимала ли я? наверное. Но маму было очень жалко.
– А изменить я ничего не могу. Я не земледелец – в деревне работать. Я этого не умею. Понимаешь?
Я молчала.
– Я, Марин, тебе больше скажу, ты уже взрослая. Может, нам с твоей мамой не надо было ничего рушить. Понимаешь?
Я молчала. Я сидела ошеломленная. Что он говорит? А раньше о чем думал?
– А с матерщиной ты борись,– продолжал дядя Женя.— Обязательно.
Слезы у меня высохли после его откровения. Я пыталась перемолоть, что он сказал, но мысли путались.
– А как бороться?— спросила тихо.
– Не позволяй ругаться при себе.
Я засмеялась как-то нервно. Выходит, Ивантееву я правильно выдала? Правильно—убежала?
– Если после твоей вежливой просьбы, вежливой, понимаешь?.. Даже если после твоей вежливой просьбы не перестают материться – уходи. В любой ситуации. Увидишь – ты победишь.
– Правда?
– Правда. Увидишь.
– А почему так получается, дядя Женя?
– Ох, Марин, разве ж я знаю?.. отчасти потому, что утратили религию. В Бога верили, Бога боялись, не сквернословили.
– Значит, надо кого-то бояться?
– Бояться не надо. Это был не страх, я неправильно выразился. Религия была одновременно и культурой. Само обращение к Богу в светлой, с иконами, церкви, сами молитвы настраивали на возвышенный лад. Это была высокая духовная культура.
– Значит, если сейчас мы не верим в Бога, все пропало?
– Нет. Но нам надо учиться уважать себя. Научимся уважать, бескультурье исчезнет.
– А научимся, дядя Женя?
– Должны бы да,– шутливо произнес художник.
– Но ведь у нас в классе Ивантеев. Он себя во как уважает… Попробуй его, задень…
– Это гонор, не уважение. Пьяный тоже хочет, чтобы его уважали, а сам себя не уважает. Напьется и — под забор.

Мы с дядей Женей впервые серьезно поговорили. Надо было основательно обдумать его слова, особенно те, которые касались его и мамы: «Может, мы зря все порушили».
Оделась потеплее – осенью тут ветра, и пошагала к морю.

Надо было проходить мимо клуба – кирпичного одноэтажного здания, похожего на барак. Его стенку подпирал Телега. Рядом стоял мотоцикл. Телега смотрел на меня свысока, как только он один умеет.
– Эй, ты!— окликнул он, когда я прошла мимо. Еще и этот грубит. Господи, как мне здесь все надоели!
– Эй!.. Марина!
На имя можно и отозваться.
– Что?
Он взял мотоцикл за руль и повел в мою сторону.
– Ты куда держишь?
– К морю.
– Искупаться, позагорать?
– Подумать.
– А-а. Думать и мне полезно.
Иду, он рядом со своим мотоциклом. Лужи обходим, грязь. И хочется мне, чтобы он и дальше рядом шел, не сворачивал.
– Я слышал, ты в школе революцию устроила.
– Просто-напросто бунт.
– Всегда как я ухожу, так самое интересное начинается.
Чего это он такой разговорчивый? Обычно из него слова буквально вытягивали.
– А что тебе в Ивантееве не нравится?
– Уже наябедал. Когда успел?
– А он от расстройства с уроков сбежал. Вы с ним на пару прогуливаете.
– Мне в нем не нравится, что он себя и других оскорбляет. Матерщина – украшает кого?
– Так привычка ж. У нас это в Солнечной запросто.
– Вот именно –- в Солнечной! Вот ты почему не ругался?
До меня только сейчас дошло – он никогда не ругался! Правда, он всегда больше молчал, но если говорил, то без мата.
– Я этих словец тоже не люблю,– медленно сказал Андрей.— Ко мне они почему-то не липли. Слушай, чего я его тащу?— Тележка ударил по рулю мотоцикла.— Конь-то мой на ходу. Поехали?
Море шумело и махало тысячами серых и белых крыльев, но подняться и улететь не могло, потому что было слишком огромным.
Мы сидели на старых баркасах. Почему-то я все рассказала Андрею. О нашей счастливой, а теперь несчастной раздерганной семье, о дяде Жене, его дочке Мусе, о том, что мне сегодня дядя Женя сказал и чего не знает еще моя бедная мама.
– Раз дядя Женя об этом думает, значит, хочет вернуться к своей дочке,– сказала я.
И я решила не уезжать пока в Лемью, а как только наступит подходящий момент, поговорить с мамой, чтобы и нам с ней домой вернуться.
И хотя я знала, что без дяди Жени мама тоскует, мне хотелось, чтобы он снова скорее куда-нибудь уехал и настал бы этот подходящий момент.
– Ты почему на меня как гусь, свысока смотрел?— спросила я у Андрея.
– А ты почему – как гусыня?
– Я думала, ты гордый. Боялась к тебе подступиться.
– А я боялся к тебе.
– Явилась, принцесса,— сказал Ивантеев, когда на следующий день я вошла в класс. И снова ввернул словечко. Я повернулась и выскочила из класса. Стою у подоконника и трясусь от возмущения и обиды.
И тут слышу в нашем классе такой гвалт, ну просто невозможно ничего разобрать. Девчонки кричат, что-то вякает Ивантеев, девчонки ему слова не дают сказать. Потом дверь распахнулась, Ивантеев злой взъерошенный и даже кажется порядком потрепанный – рубашка из брюк выбилась, быстрыми шагами удалялся по коридору. А ко мне, улыбаясь, подошел Ваня Кобзев.
– Все, он больше не будет,– сказал он и обескуражено развел руками. – Мы не будем. Мы осознали. Чесс слово.
– Посмотрим,– буркнула я и вернулась в класс.
Вечером рассказала об этом дяде Жене.
– Вот видишь,– он улыбнулся.— Продолжай в том же духе. Ты молодец, ты победишь.
В нашем домике хлипком был порядок, тоже какой-то хлипкий. Мама и дядя Женя относились друг к другу хорошо, бережно. Никогда не спорили, не то, чтоб ругались. Было тихо, как в маминой библиотеке. Днем дядя Женя работал на чердаке, который называл «мастерской», вечером мы собирались у телевизора.
Точно также было у нас раньше в Лемью. И так не похоже! Там часто возникали стихийные потасовки. Мишка начинал кидаться маленькой диванной подушечкой, к нему подключалась я, потом мама, мы перехватывали думку, тузили ею друг друга. Папа ворчал-ворчал, что ему мешают, а потом и сам ввязывался в кутерьму. Они с Мишкой начинали бороться, катались по полу. Здорово было!
А здесь никто никому не мешал. Никогда не было никаких хохмочек. Все вежливо, тихо.
Мне становилось скучно, я уходила спать.
И все мы ждали писем. А они ни дяде Жене, ни нам с мамой не приходили. Однажды я Мишку за молчание в письме поругала, он ответил: у нас все хорошо, привет от папы. Но это было в конце сентября, а уже начинался декабрь. Странный декабрь для меня, пятнадцать лет прожившей на Севере – без мороза, без снега, с частыми дождями.
Наконец, дядя Женя получает письмо. Красивый чистенький конверт. Адрес надписан не Муськиным, взрослым почерком. Обратный адрес – Москва. Дядя Женя читал письмо в мастерской. Спустился расстроенный и говорит маме:
– Муся заболела, надо срочно ехать в Москву.
– А что с ней?— забеспокоилась мама.
– Еще не знают, в больницу увезли на обследование.
– Собрать тебя?
– Не надо, у меня там все есть.
Меня это здорово покоробило. «У меня там все есть». В Москве то есть. Очень у него хорошо получается. И здесь есть все и там. У мамы, например, т а м уже ничего нет.
Дядя Женя чувствовал, что с дочкой неладно. Он ведь очень спокойный, сдержанный, а в последнюю неделю к нам приставал:
– И чего Муська не пишет? Нет, что-то случилось.
В сентябре она ему два письма накалякала. Как раз перед тем, как он собирался ехать гостиницу оформлять. Два рисунка прислала. Один – лицо с большими размытыми глазами – без носа, рта, одни глаза: «Партрет мамы».
Дядя Женя внимательно разглядывал это произведение, сказал: «Интересно». А второй рисунок меня совсем не привлек – цветочек какой-то чахлый, как Муська сама.

Я же свое рисование совершенно забросила. И никого это не волновало.

Дядя Женя уехал к своей маленькой художнице, и мы снова остались одни. Работы опять прибавилось. Дрова и печка были на дяде Жене. Печку приходилось топить дважды, потому что тонкие стены домика плохо держали тепло.
Тоскливо зимой в деревне. Домик наш на отшибе, и вечером, ночью было тихо, не верилось, что где-то есть большие города и наш маленький уютный Лемью.
Выйдешь на крыльцо, перешагнешь дырку в досках, посмотришь в небо. И кажется, что на голову сыплются звезды. Ни людей, ни домов, одни звезды, звезды, звезды. Чудилось, что во всей Вселенной мы одни, и никому нет до нас дела.

Уехал дядя Женя и наступил подходящий момент.
– Поехали, мама, и мы домой,– говорю ей на следующий день. Думала, рассердится, а она ничего.
– Это, Марин, уже невозможно.
– Почему?
– Разбитое не склеишь. Да ведь я и люблю дядю Женю.
– А он тебя, мама?— спрашиваю и с опаской кошусь на нее.
– Знаешь,— начинает мама и задумывается,– Может, он, Марин, тебя стесняется? Все же ты большая. В прошлом году он был веселее, беззаботнее. Ко мне подходил чаще.
– А вдруг у него все прошло? У мужчин часто увлечения проходят.
Мама засмеялась.
– Ой, Марин, опыта у тебя в этом деле больно много. А вообще я тебя прошу, знаешь о чем? Мне и самой сейчас трудно во всем разобраться. Поэтому ты уж не лезь. Ладно?
– Не лезь... Ладно. Только ты, мама нашу семью – бах – и разбила. Сидишь сейчас в этой дыре и сама себя жалеешь.
Высказалась, и в свою комнату нырнула. Сердце гулко-гулко колотилось.
А мама телевизор громче сделала. Всегда, когда я спать ухожу, она его приглушает, а тут…
Может, она плакала?

После разговора на морском берегу Андрей Телега стал моим хорошим приятелем. Почти каждый день мы встречались у клуба и ехали к морю. Поговоришь с ним, и настроение поднимается.
Перед Новым годом Андрей взял какие-то отгулы и собрался в Москву. Его мама работала проводницей поезда Мелгород – Москва, и Тележка был в Москве уже раз сто. Сейчас он хотел там какую-то аппаратуру купить, в Москве она гораздо дешевле, чем в Мелгороде.
Я напросилась с ним. Мне надо было, просто жуть, как надо было знать, что с Муськой. Прошло уже две недели, а дядя Женя ничего не сообщал.
– Что же он,– беспокоилась мама,– ведь должен понимать, я тоже за Мусю переживаю.
И я волновалась за Муську. Запал мне в душу образ этой худенькой голубоглазой девочки. Я помнила ее со скрипкой в руках. Вот стоит она под вишней и играет. Часто сбивается, начинает снова. Голос скрипки тоненький, словно кто-то плачет.
Как Муська расстраивалась по пустякам. Нечаянно разобьет чашку – в рев. Сорвет кто-нибудь в степи цветок и бросит. Она увидит, ей и цветка жалко. Как-то мы птичку мертвую нашли – птенец ласточки из гнезда выпал и разбился, так у Муськи глаза целую неделю не просыхали. И смеялась она очень редко.
Если случилось бы с ней что-то несчастное, это бы и для меня было горем.
Почему-то сейчас мне нравилось, что ее Муськой зовут. Печальная, с серенькими волосиками – это Муська. «Маша» была бы совсем другая девочка.
Но мама о Москве и слушать ничего не хотела. Но ведь это был единственный способ узнать, что с ней, раз дядя Женя не сообщал. Поэтому я и поехала с Тележкой.
В назначенный час дождалась маму с работы и отпросилась к Гале на часок. А Галю упросила через другой часок отнести маме записку с подробностями «плана разведки». А мы в это время уже будем ехать в поезде.
Что хорошо – Андреева мать не любопытна. Мне только сказала:
– Ты ж смотри, школу не бросай, как мой охламон. Три дня пропусти, это ничего, а совсем не бросай.
В Москве здорово чувствовалось приближение Нового года. Везде горели цветные гирлянды – в витринах магазинов, на фасадах домов, на верхушках деревьев, продавали связанные елки, которые в таком состоянии походили на лесных пленниц, карнавальные костюмы, маски.
– Ты его дочку хочешь проведать?— спросил Андрей.— Давай заявимся к ней Дедом Морозом и Снегурочкой.
– Ой, давай!— обрадовалась я. – Ты молодец, Андрюха!
Странно, почему-то я была уверена, что Муська уже не больнице, а дома. Иначе, зачем бы я стала маскарад затевать?
Купили дед-морозовскую маску с красным носом, усами и бородой. А костюм Снегурочки Тележка купил мне самый настоящий.
– Я работаю,– солидно сказал он. – И зарабатываю, между прочим. Могу позволить.
Попросила у Андрюхиной мамы косметику, разукрасилась. Андрей сунул в карман маску, и мы поехали разыскивать улицу Малахитовую, дядь-Женин дом.
У этой улицы только название необычное – пятиэтажные панельные дома. Нашли нужный. Андрей нацепил бороду и нос, я скинула куртку, впихнула ее в рюкзак, а сама надела снегурочкин халатик с опушкой и кокошник с блестками.
– Ух, ты какая!— Андрей оценивающе посмотрел на меня и прищелкнул языком. – Настоящая!
Позвонили в двери и приготовили улыбки.
Нам открыла Муська. Но совсем не похожая на летнюю Муську.
В синем трикотажном костюмчике – юбка в складочку, такой же свитерок с яркими полосками понизу. Когда она улыбнулась, выяснилось, что и зубы у нее уже на месте. И волосы не сосульками, а в косичках.
Я чуть было не закричала:
– Муська! Это ты?
Но я только смотрела на девочку во все глаза и молчала. А ведь Андрей мне говорил:
– Поздравлять ты будешь, я не умею.
А тут он видит, что я как рыба и сам начал:
– Девочка, это… поздравляем тебя с Новым годом!
Муська смотрела на нас во все глаза. Похоже, наше появление ее ошеломило. Может, в ее головке мелькнуло лето, ее названная сестричка Марина, носящийся на мотоцикле Тележка, и она лихорадочно соображала, что же общего в этих летних воспоминаниях и стоящими перед ней «волшебниками».
– Ты поправилась?— спросила я, и голос мой дрогнул.
И только тогда Муська бросилась в комнаты.
– Снегурочка знает, что я болела! Мама! Папа!
Андрюха схватил меня за руку, и мы пулей бросились с четвертого этажа. На втором остановились перевести дух и прислушались к голосам наверху.
– Приходили дед Мороз и Снегурочка. Дед Мороз – весь рыжий. Они знают, что я болела!— взволнованный Муськин голос.
– Ну, конечно, они же волшебники,– уверенный дядь-Женин.
Мне нельзя ему показываться! Ни за что! Еще подумает, что мы жить без него не можем, поэтому разыскали. Я сама схватила Андрея за руку, мы вылетели на улицу и вбежали в соседний подъезд. Из окошечка в дверях я увидела, как на улице появился дядя Женя. Постоял, постоял и снова зашел.
Эх, дядя Женя, дядя Женя! Что же ты? Трудно написать два слова? Нет, четыре. Два хороших: «Муся поправилась» и два плохих: «Остаюсь с семьей». Впрочем, плохие они только для мамы моей.
Сейчас ты, дядя Женя, в тепле и уюте, не надо заботиться о дровах и воде, но разве на душе тебе хорошо? Разве ты не чувствуешь себя перед моей мамой виноватым?
А может, ты и сам еще не знаешь – где будешь и с кем.
Но самое главное – Муська здорова.
И как же мы забыли, что Дед Мороз и снегурочка без подарков к детям не ходят? вот дураки.

– Андрюха, я хочу продолжить гастроли.
– Какие гастроли, Марин?
– Я хочу навестить брата и папу – Снегурочкой.
– Снегурки ездят с Дедами Морозами. Вместе поедем.
– Нет, Тележка, я одна. А то вдвое больше расходов. Я одна хочу к ним, понимаешь? С мамой моей или одна.
– А ты не боишься? Ведь же девчонка.
– А я с какой-нибудь тетенькой. Я водку не пью, в компанию дурную не сунусь, не беспокойся.
– Да знаю, знаю,– смеется Андрей.— Ты образцово-показательная девчонка. И как тебе удалось такой сохраниться?
– Меня Тургенев хранит.
– Кто-кто?
– Тургенев.
– Я ему это… накостыляю.
Я засмеялась.
– Подраться с классиком – это интересно. Еще никому не удавалось.
– Мне удастся.
Неужели он всерьез?
– Андрюха, садовая голова, неужели ты не знаешь, что Тургенев – писатель? «Муму» в пятом классе читал?
– Читал. Только я думал, это Грибоедов.
– Сейчас как дам!— я несильно треснула его по спине.— Еще в десятый пошел.
– Меня туда погнали. Как телка. Слушай, ударь еще раз.— Прищурился и на меня смотрит. Волосы из-под шапки торчат, как яркая медная проволока.
– Зачем?
– Ну, ударь.
Я его еще раз по спине стукнула, довольно-таки прилично. А он говорит:
– Черт, ужасно приятно, когда девчонка дерется. Ладно, отличница, езжай в свой Лемью, я тебя тут встречу. Во сколько ваш поезд приходит?
– В семь утра.
– встречу.
– Но ведь мама твоя вечером обратно, как же ты…
– На вокзале переночую,– перебил он.— Хоть покурю вволю. При ней же не смей.
– Охота тебе травиться…
– Так привычка ж. Моя мать передаст твоей, что ты в Лемью на денек. От Москвы, считай, рядом. Грех батю не навестить. Так что давай, трогай, снегурка.
– Ой, я же не переоделась! И ты молчишь! Ладно, в поезде. А домой я тоже в этом наряде явлюсь. Как ты думаешь, Мишка меня узнает?
– А как же. Он же повзрослее малявки этой. Как ее? Муськи.

Дорога моя на Север ничем не запомнилась. Поезд стучал-стучал. Полз-полз. Людей в вагоне было полно, с визгом носилась малышня. Я лежала на верхней полке и думала. О маме. О дяде Жене. О его незнакомой жене, Муськиной маме. О Мишке и папе. Об Андрее Телеге.
По школьным понятиям, Телега, конечно, лоботряс. Но он простой и добрый. И вовсе не воображает. Это он раньше меня стеснялся. Мне нравятся его веснушки на носу и смелые серые глаза. И как он с усмешкой говорит: ну так привычка ж.

Взяла я с собой наряд снегурки, а зачем?
Как приехала в родной город, а он весь заснеженный, как увидела вокзал и родную «десятку» – этот автобус ходит по центральным улицам – все актерские замыслы рухнули. Села я на «десятку», доехала до парка, а там наискосок – наш дом. Мне бы скорее броситься на шею папе и увидеть Мишку. Время уже одиннадцать вечера, но если он спит, разбужу, ничего.

Звоню.
Открывается дверь, я хочу крикнуть: «Мишка! Папа!», но крик застревает в горле. Передо мной стоит какая-то женщина в пестром халате. Смотрит на меня по-хозяйски.
– Девушка, вам кого?
Может, я попала не на свой этаж? Не в свой подъезд? Да нет же, вот наш ящик для овощей. Вот знакомая соседская дверь, оббитая дерматином.
– Мне Марину,– неожиданно выпаливаю я. – Она дома?
– Марина?— тетка хлопает бесцветными глазками. – Вы знаете, она здесь уже давно не живет.
– Ах, не живет здесь? А где, скажите, пожалуйста, она сейчас проживает?— голос мой стал ужасно ехидный, ужасно противный. Сама не знаю, откуда у меня такой голос берется.
– Ой, вы позвоните попозже, муж придет, он вам точно скажет.
Муж!
Может, я в каком-то кошмарном сне? Может, заснула у себя на второй полке?
Я стала медленно спускаться по лестнице.
– телефон вы наш знаете?
– Два шестнадцать ноль два,– пробормотала я машинально.
И вдруг спасительная мысль мелькнула: может, папа с Мишкой переехали? Обменяли квартиру? Ну и что, что в раскрытой дери виднелись наши обои и наше старое зеркало.
Я обернулась:
– А Киселевы, что, переехали?
– Нет. Здесь живут?
– А Миша тогда где?
Ведь Мишка-то должен вылететь сестре навстречу. Неужели он меня не слышит? Уже спит? Оттолкнуть бы мне эту тетку и войти в свой дом. Муж у нее! Это мой папа, а не ее муж!
– Мишка!— крикнула я, рванувшись наверх.
– А Миши нет,– с каким-то неудовольствием скривилась женщина. Час от часу не легче. Ни папы, ни Мишки.
– А где же он?
Я уже еле сдерживалась, чтобы не разреветься. Господи, сколько же за последние полгода мне приходилось плакать! За всю жизнь я столько не ревела.
– Миша…–женщина замялась.— Вы знаете, у нас неприятность. Мальчик утром ушел в школу и еще не возвращался. Муж пошел его искать.
О господи! Мишка пропал!
– Это он из-за вас ушел!— крикнула я и галопом помчалась по лестнице.
– Девушка!— заверещало мне вслед.— Так вы знаете, где он?
– Знаю! Вы его выгнали!
– Так скажите, девушка, скажите,– слышно было, как женщина побежала за мной. – Мы так беспокоимся, муж…
Я выскочила на заснеженную улицу, швырнула сумку на скамейку и стала орать Мишку. Орала я в разных концах двора, бегала в соседние – без толку. Брат не отзывался.
Я вернулась к своему подъезду, села рядом со своей дурацкой сумкой, в которой лежал дурацкий снегуркин наряд. На сумку уже снег нападал. Я ревела и стряхивала с нее этот снег. А он все падал, падал… потом открылась дверь балкона на втором этаже, над перилами показалась светловолосая голова. Тетя Наташа!
– Марина?— неуверенно позвала тетя Наташа.
– Тетя Наташа, это я. Я!— хлюпала я носом. – вы не знаете, где Мишка?
– Марин, поднимись к нам. Поднимись скорее.
Я поднялась к соседям. Навстречу выскочила Алинка, моя подружка. Мы с ней обнимались на лестничной площадке, и я все талдычила:
– Люди, где Мишка? Почему вы от меня скрываете? Где Мишка?
– А чего Мишка?— Алинка от меня, наконец, отцепилась. – Я его вчера в школе видела.
– Его с утра дома нет. Там тетка какая-то. Что за тетка? Это она Мишку выгнала?
– Знаешь что?— говорит тетя Наташа.— Не разводи панику. Раздевайся.
Они втроем – еще дядя Витя подключился – стали меня обихаживать, кормить, успокаивать. Мишка вот-вот появится, что за женщина, неизвестно, никто ее раньше в глаза не видел, ну живет тут, может, неделю. Это папина знакомая, еду готовит.
– Она говорит – муж. Папа – муж, муж.
– Да я ее вообще тут не видел!— уверяет дядя Витя.— Ни разу!
Алинка каждые пять минут звонила по нашему телефону. Я не хотела с той женщиной говорить. Мишки не было. Обзвонили друзей. Выяснилось, что его не было и в школе.
А потом вдруг появился папа. Он ничуть не удивился, увидев меня. Наверно, тетя Наташа его подготовила.
Дверь в комнату закрылась, и мы с папой остались одни.
Сначала я на него не хотела даже смотреть. И не смотрела. Сидела на диване, уставясь перед собой. Мишка и эта тетка… это он виноват, что Мишка исчез. Он, в первую очередь.
Папа сидел рядом. Меня не поцеловал, не обнял. Заговорил о самом главном. О Мишке.
– В милицию не заявил. Я думаю, он к маме поехал. Пусть едет. Заявишь в млицию, с поезда снимут. Деньги он взял.
«Хоть догадался!»– подумала я.– Ну, может, доедет».
и мне скорей захотелось обратно к маме, убедиться, что Мишка жив и здоров.
– Как же ты его до этого довел?— спросила я, не глядя на папу.
– Тебя, значит, тоже довели,– усмехнулся он.
– Бедные дети,– горько улыбнулась я.— Колесят по стране и не знают, где теперь у них дом. А может, его и вовсе нету.

Невеселый у нас с папой вышел разговор.
С этой женщиной, Ниной Анатольевной, они вместе работают. Встречаются уже почти год. Еще когда я тут жила – встречались. А теперь вот решили пожениться. Нет, официально они еще не расписаны, некуда торопиться. Но все идет к тому. Нина Анатольевна – хорошая хозяйка и человек.
– Если бы она была хорошая, папа, Мишка бы не ушел.
– Миша вел себя ужасно. Он Нину Анатольевну бойкотировал.
– Правильно, молодец.
– Он ничего не ел.
– И я бы не ела.
– Может, она его излишне опекала, но ведь это неплохо…
– Папа, это ужасно! Если бы чужая тетка…
– Зачем ты так?— упрекнул папа.— Ведь ты ее не знаешь.
– Нина Анатольевна, извини. Если бы она вязалась ко мне со своей опекой, со своими советами, я бы тоже не вытерпела. Потому что она для меня никто. Ты, папа, со своей женитьбой поторопился.
– А что мне было делать, Марин? Что мы с Мишей, два мужика…
– Ты поторопился. Может, мама еще вернется.
– А что? Художник ее уже бросил?
Он спросил это таким тоном, словно хотел сказать: наконец-то! Стало обидно за маму. Поэтому я решила не особенно с ним откровенничать.
– Нет, папа, не бросил. Но может он тоже вернется к старой семье.
– Ничего, мама еще кого-нибудь себе найдет.
– папа, тебе маму не жалко? Ты о ней так говоришь – как о чужой. – Я снова чуть не разревелась.
Папа хмыкнул.
– Меня бы кто пожалел. Ладно, пошли домой. Соседям спать пора. Знаешь, сколько времени? Два часа ночи.
– Не пойду я к этой тетке,– брезгливо сказала я.— Это теперь ее дом, не мой.
– Марин, что же мне е выгнать, ночью? Пойдем,– он погладил меня по голове.— Какая большая стала. Пойдем.
– Не пойду,– сказала я и разрыдалась.

Назавтра снова была дорога. Папа меня провожал. Его Нина Анатольевна ночью варила для меня курицу в поезд, но я не взяла, как папа не уговаривал.
Я поглядывала на часы – когда же кончится это провожанье? Еще никогда так долго не тянулись минуты. Пока не узнаю, что Мишка у мамы, я не смогу жить спокойно.
– Если уж ты так торопишься, надо было лететь самолетом. Деньги бы нашли,– сказал папа.
– Папа, на Ярославском вокзале меня встречает один парень. Я не могу самолетом.
– вот как?
– Вот так, папа. Вам одним, что ли жениться? Я может, тоже замужем.
– Не говори глупостей.
– Серьезно, папа. Пока, папа, цвети и пахни!— с этими словами я его и оставила. Все-таки он нас с этой Ниной Анатольевной предал.

Андрюхину рыжую голову я увидела издалека. Он стоял на том месте, где мы условились встретиться. Рядом с Тележкой стоял еще кто-то до жути знакомый. В меховой пушистой шапке, темной куртке, рукава которой были ему уже здорово коротки.
Мишка! Боже, Мишка! Братик мой Мишка!
– Мишка! Чудо в перьях, Мишка!
Пусть хоть что происходит у мамы с папой, у их жен и мужей, главное, братец мой жив и здоров!
– Мишка, откуда ты? Как вы встретились?
Тележка ночевал на вокзале, как и хотел. Сидя спать не очень удобно, в шесть он проснулся и вышел поразмяться. А в семь решил отрепетировать встречу Лемьювского поезда. Действительно, в семь он подошел на первый путь. Стали выходить пассажиры, и Андрюха бессмысленно смотрел на моих земляков.
И тут он увидел одинокого мальчишку без вещей. Мальчик, сутулясь, шел по перрону и хмуро глядел себе под ноги. Вид у него был растерянный и затюканный. Телега решил, что ребенок потерялся. Так как спешить ему было некуда, он решил ребенку помочь. Догнал мальчишку и сразу узнал Мишку!
– Как в сказке,– широко улыбнулся Андрюха, закончив почти святочную историю.
И знаете что – неожиданно для себя я поцеловала этого рыжего в щеку, потому что если б не он, неизвестно что бы было с моим братом.
Билет на поезд Мишке купил какой-то парень. Проводница к нему не придиралась, только в самом начале спросила, почему он едет без взрослых. Мишка сказал, что взрослые его провожали. И все. Главное для проводницы билет.
– Ты почему из дому удрал, чудо в перьях? Нина Анатольевна там вся слезами залилась.
– А она мне, Марин, надоела. Ночью подойдет, и одеяло под меня подтыкает. Она мне что, мама? Чего она лезет? А утром начнет свои волосы расчесывать… Марин, мне в школу собираться, а она волосы расчесывать. Расчесывает и песни поет, а голос, Марин, ну такой чужой, все время реветь хотелось. Знаешь, как плохо. Я и удрал.

К маме мы приехали под самый Новый год.
Мама уже страшно волновалась. О том, что Мишка убежал, мы ей не сказали. О Нине Анатольевне тоже. Получилось, как нельзя лучше: я съездила за братом и привезла его маме в качестве новогоднего подарка. Мама была страшно довольна.
– Новый год будем встречать втроем!— торжественно сказала я.
– А в прошлом году к нам приезжала Муся,– грустно сказала мама.— И мы вчетвером ходили гулять на море. Звезды висели, как елочные игрушки. Правда, Миша?
– Не помню,– хмуро ответил Мишка.
– А два года назад, мама, мы вчетвером сидели под зеленой елочкой за столом. И я испекла вам яблочный пирог. И мы его ели. И все были счастливы – наша семья,– сказала я.
– О, вот это я помню!— заулыбался Мишка.
Мама вздохнула и ничего не ответила.

Во дворе раздался стук. Мы поглядели в окно. Вооружившись молотком, Андрей Телега заколачивал в заборе штакетины.