Крупин Владимир"Мария Сергеевна"

 

Владимир Крупин. Мария Сергеевна.

06.08.2009

В этом году была такая длинная и такая теплая осень, что, казалось, и зима не наступит. Нет, наступила. Уже и приходила несколько раз, были даже метели, заморозки, но все потом таяло, хлюпало под ногами. Московские мостовые были как лотки с грязной снежной жижей. Воздух города и без того тяжелый прессовался еще и выхлопными газами, которых зимой становилось больше. Моторы, остывшие за ночь, подолгу грели. Также много выхлопа копилось на перекрестках у светофоров.

Все поверили, что наступила зима, когда однажды утром город покрыл пушистый снег. Он шел тихо и празднично. Дети вытаскивали ладошки из варежек и ловили снежинки. Снег все шел и шел, будто небо так долго копило его запасы, именно такого, легкого узорного, копило до тех пор, пока не увидело, что земля готова его принять и сохранить.

Бездомная старуха, которая питалась, собирая пищу из помоек и мусорных баков, тоже когда-то была девочкой, и в ее жизни были такие радостные снега, но уже за такими занесенными снегом стеклами, что уже было и не разглядеть и не вспомнить. Снег для старухи означал одно: окончательно пришла зима и как-то надо было пережить пять месяцев до следующего тепла. Все-таки главное в холода - ночлег - у старухи был. Ее пускал в кочегарку тоже уже пенсионер Николай. Когда-то она учила его детей. Он узнал ее на улице, сразу понял по ее виду ее состояние и привел в кочегарку. Кочегарка уже была не на мазуте, не на угле, на газе, там было чистенько, даже уютно, и старуха молилась Богу, чтобы Николай не заболел, не запил.

Кочегарка была в полуокраинном районе, а искать еду старуха уезжала в центр, в один из дворов, рядом с Госдумой. Там было много баков для мусора, много и таких, как старуха. Ее не гоняла другие бомжи, не трогала милиция. Может быть, оттого, что старуха молилась за всех.

Она не могла сказать о себе, что очень набожна. Но ведь и у любого из нас в минуту, внезапную или тревожную, вырывается невольный возглас: "Господи!" Вырывается из глубины сердечной. Что-то же есть в нас, помимо нашего разума, управляющее нами в беде. Старуха давно не была в церкви. Куда она пойдет, такая? С ней рядом и стоять-то, наверное, стыдно. Наверное, и запах от нее нехороший. Вот чего больше всего боялась старуха, того, что ее будут сторониться. Конечно, она как могла держала чистоту. Даже ухитрилась стирать у Николая в кочегарке. В старом ведре, стараясь не касаться стенок. Сушила на горячих трубах. Но вот самой было вымыться негде. И для нее, бывшей необыкновенной чистюлей в прошлой жизни, телесная нечистота была самым ужасным испытанием.

Из всего Писания старуха помнила и часто повторяла для своего утешения два места, это то, что и Спаситель не имел места, где голову приклонить. Он сказал, что и лисицы имеют убежища, и птицы имеют гнезда, а его гонят отовсюду. Ученики сказали: "Господи, давай пошлем на это селение, где нас не приняли, огонь. Его сведет с небес пророк Илья". Но Христос ответил, что Он пришел не губить, а спасать. И еще она запомнила о нищих, что Господь их любит, что нищие ничего не имеют, но всем обладают. Чем всем, старуха не очень понимала. Да ей уже и ничего почти не надо было. Одежда и пища. А и того и другого в нынешних помойках было много. Например, хлеба она совсем не покупала, хлеба выбрасывали много, иногда целые батоны. Зная, что живые люди есть и на загородных свалках, куда везут тонны московских отходов, старуха радовалась за "свалочников", как их называли, в отличие от "помоечников", что и им будет, что поесть.

Одна ежедневная забота была у старухи: как к вечеру набрать Николаю на бутылку. Это было как пропуск на ночлег. Николай, конечно, никогда бы не потребовал такой платы, но старуха считала себя обязанной принести к вечеру бутылку. Сама она капли в рот не брала, а у Николая насчет спиртного была целая теория. Водки он не пил, чтобы не одуреть и не лишиться места. Но постоянно пил красненькое. Теория была в том, что на юге тепло и солнце превращаются в виноградные кисти, из которых делают вино, а у нас тепла и солнца мало, значит, надо потреблять их в виде вина, куда солнце и тепло вошли в жидком виде.

Сумма на бутылку была вроде не очень велика: Николай был не привередлив и пил любую бормотуху, но и маленькую сумму надо было набрать. С этим старуха натерпелась. Даже при ее ангельском характере ей было трудно вынести побои и гонения от переходов в станциях метро, где промышляли просители покрепче. Даже и в деле прошения милостыни была отлаженная система изымания части дохода. И куда более эффективная, чем налоговая полиция. Подходили пара парней в черных куртках, с голыми головами, говорили: "Тетка, отстегивай. Нечего? Вали отсюда. В следующий раз шею сломаем". Говорили так, что не верить было нельзя. Старуху не гнали только от молочного магазина, она стояла внутри при входе, прижавшись к стене и греясь теплом от калориферов. Намерзшись у баков, она прямо засыпала от тепла. Подавали мало и редко, но и за то спасибо. Хотя никто не говорил, что шла бы, мол, работать. Иногда даже бывало, что иной мужчина, обычно подвыпивший, давал бумажку. Тогда старуха сразу переставала стоять и отправлялась на свой любимый трамвай, шестой номер. Почему? Потому что до него надо было очень долго ехать в метро, значит, время шло, и потом этот район, был совсем на другой стороне Москвы от ее бывшего жительства. То есть встретить знакомых было маловероятно.

Трамвай шел по зеленым, а зимой по белым местам, проходил остановки с дивными названиями "Западный мост", "Восточный мост", потом разворот - и обратный долгий путь на "сходненскую". У церкви Всех святых старуха иногда выходила, но никогда не просила, ей самой хотелось подавать милостыню у церкви. Но и в церковь не заходила, стеснялась.

Супруги Кожемякины жили именно около тех мусорных баков, которые кормили старуху. От того, что супруга Лора много смотрела телевизор, она была прочно зомбирована и говорила по поводу всех происходящих событий слова, которые казались ей своими. А на самом деле были внушены каким-нибудь Познером. А муж Сергей Николаевич, телевизор не смотрел, поэтому мыслил самостоятельно.

Они стояли у окна и смотрели на то, как у мусорных баков шевелятся люди.

- Довели демократы страну, - говорил супруг. - Вот тебе знаковые фигуры демократии.

- Это коммуняки нам ее такой оставили, - отвечала супруга. - Они работать не хотят. Развращены свободой. Вон какие еще все здоровые. Взяли бы в руки по метле, Москва бы сразу стала чище. А Лужкову бы надо подсказать этот резерв.

- Какие они в силе! Ты посмотри на ту старуху, ветром шатает.

- Небось, допилась, - отвечала супруга. - Конечно, такие, элементы тоже члены общества. Многие в прошлом труженики, хотя в основном это деклассированные элементы

-- Как большевик выражаешься: деклассированные.

- Не лови на слове. Элементы. Государство обязано создать целую сеть социальной защищенности от подобного явления. Собирать, вывозить, лечить. Они, конечно, все обовшивели, все в заразе, они опасны как источник туберкулеза.

- С которым покончили, было, коммунисты, - вставлял супруг. В общем, они никогда ни до чего не договаривались и расходились по своим комнатам: она к телевизору, он к книгам.

Старуха у мусорных баков мучительно напоминала ему его бабушку. Она так же, он помнил, тихонько и незаметно двигалась, была такая же худенькая, так же низко, по самые брови, повязывала платок, так же смотрела вниз, так же стеснялась внимания. Когда у них с супругой родились подряд два ребенка, старуха их вынянчила, а потом незаметно уехала. А потом из деревни сообщили, что умерла, что уже похоронили, а перед смертью, передали, просила никому не сообщать, что умирает, чтоб никого не беспокоить. Даже и такая у него мысль была, а уж не есть ли эта бомжиха его бабушка? Он все пытался, проходя мимо, заглянуть старухе в лицо, но та всегда отворачивалась.

У Николая в кочегарке появилась новая теория. Он всегда забывал как зовут старуху, бывшую учительницу его детей, но никогда не переходил на ты.

- Вы мне помогите оформить мою мысль, - просил он, выпив красненького и поглядев на просвет на остаток. - Мысль такая, что надо собак и кошек называть американскими именами. Гор и Буш - это же готовые клички. Или Мадлен - это же для красивой лохматой суки, а Олбрайт - это кобель. Это же предложение мое - оно же - целое открытие. Никсон - доберман, да? Или не походит? Ну, Клинтон - это бультерьер. Вы согласны?

Старуха робко говорила, что нехорошо называть даже и собак человеческими именами.

- Кабы это были имена, - возражал Николай, это клички. Кликухи, вроде уголовных. Я как узнал, что у американцев отчества нет, думаю, ну это разве люди? Как это - без отчества? Ничего себе, нация называется. А претензий, а разговоров. Наши Горбачев и Ельцин были до того рады, что они Боб и Майкл, то есть от отцов отказались.

- Ах, Николай, не будем судить.

- А я бы лично хотел судить, - сурово заявил Николай, взбалтывая бутылку и глядя сквозь нее на показания приборов. - Лично. И лично руководить расстрелом.

- Бог с вами, Николай, - пугалась старуха.

- Я так думаю очень далеко не один, - говорил Николай. - Мнение народа - это голос Божий, я так слыхал.

Новогодняя ночь в кочегарке прошла быстро. Старуха даже не ощутила момента полуночи, так как ни радио, ни телевидения у Николая не водилось. По случаю перехода в Новый год Николай принял больше, против привычного, количество южного солнца. Старуха и тут ничего не употребила и только радовалась теплу и сухости кочегарки. Намерзлась за день. Хотя, надо сказать, подавали в канун Нового года хорошо. Николай философствовал:

- Ежели бы все подлецы передохли к утру, это был бы праздник. Атак - праздник вполовину. Ну ничего, подождем. Мы их, подлецов, измором возьмем, мы их перетерпим.

Николай успешно терпел всю ночь, а старуха хорошо выспалась. День наступил солнечный и не очень морозный. Но у старухи были крепкие зимние сапоги, кем-то вынесенные к бакам, теплое пальто, тоже кем-то выброшенное, а может, из жалости будто бы специально ей подаренное, так что старуха не мерзла. Около баков было пусто, но баки были полнехоньки отходами, отброса-ми или, лучше сказать, приношениями с праздничных столов. Сильно пахло мандаринами. Старуха набрала всего, даже отдельный пакетик заполнила для собак, которые паслись около кочегарки и всегда ее ждали.

Началась последняя неделя перед Рождеством Христовым.

Сергей Николаевич решился заговорить со старухой. Увидев ее в окно, он вышел, прихватив пакет с мусором. Старуха, заметив его, пошла как-то боком в сторону. Швырнув в бак звякнувший пакет, Кожемякин догнал старуху и сказал:

- Здравствуйте.

Старуха оглянулась, ища того, с кем поздоровался мужчина.

- Нет, это я вам, вам, - сказал Кожемякин. - Не сердитесь, вы можете принять немножко денег? Новый год все-таки. Старуха просто и спокойно сказала:

- Приму.

- Может быть, вам вынести еды?

- Нет, нет, спасибо, я ни в чем не нуждаюсь. За деньги спасибо. Это у меня своеобразный взнос за ночлег.

Сергей Николаевич вспомнил про третью комнату в их квартире на двоих. Мысль мелькнула и погасла - приютить старуху. Разве это возможно с его супругой? Они помолчали.

- Все-таки, может быть, я чем-то могу помочь? И тут, краснея и запинаясь, старуха выговорила то, о чем все время думала:

- Вот если бы, если бы вот, если бы можно, я бы всего за десять минут, так-то у меня все чистое, вот бы самой, самой бы помыться, - почти прошептала она, и даже слезы выступили.

- Конечно, конечно, - торопливо сказал Сергей Николаевич, соображая, что супруга не должна прийти в это время. - Конечно. Поднимемся. Третий этаж. Лифт работает. Да даже и без лифта. Идемте.

Старуха покорно отдала ему свою большую сумку. Они пошли. В подъезде им никто не встретился. Лифт работал. В квартире Сергей Николаевич суетливо побежал в ванную, включил горячую воду. Мерзкая мысль, что у старухи может быть какая-либо зараза, никак не отступала.

Не снимая пальто, старуха стояла в прихожей. Только разулась. От домашних тапочек отказалась, была в шерстяных носках.

- Пожалуйста, - сказал Сергей Николаевич. - Полотенце, мыло, шампунь, все берите. Не стесняйтесь. Давайте пальто.

- Ой, может, я уйду? - еще раз стала извиняться старуха. Но саму прямо-таки тянуло на шум воды, в сверкающую зеркалами ванную.

- Давайте, давайте, - поторопил Николай. И старуха решилась. Отдала пальто, перешагнула порог ванной. Дверь закрылась за ней сама. Обилие флаконов, бутылочек, тюбиков, тяжелые махровые халаты, висящие на бронзовых крючках, прозрачная, сияющая занавесь, электрические зайчики на узорных плитках стены и потолка из рифленого белого металла - все было таким сказочным.

Старуха стала мыться. Только никакого шампуня не взяла, боясь, что выльет на себя что-то не то. Взяла кусок мыла, старалась его поменьше расходовать. Полотенцем не осмелилась вытереться, вытерлась своей рубашкой. Стала мыть ванную. Сергей Николаевич услышал звуки, ею производимые, и громко сказал:

- Не надо мыть, не надо, что вы, я сам.

Но старуха все-таки все прибрала чисто-начисто, оглядела все придирчиво и тогда только вышла. Она даже в зеркало не погляделась: боялась, что морщины после мытья обозначатся еще сильнее. Взялась сразу за пальто.

- Бога буду за вас молить, как ваше имя?

- Сергей. Сергей Николаевич. А вас как по имени-отчеству?

- Да я-то, уж я-то что. Я Мария Сергеевна.

- Не обувайтесь, сразу на улицу после ванны нельзя. Нет, не отпущу. Идемте на кухню. Я чай приготовил.

Старуха присела на краешек кухонного углом дивана. Из всех сластей взяла только карамельку, с нею выпила чашку встала:

- Можно я посмотрю в окно? - Она подошла к окну, увидела сверху мусорные баки, у которых кормилась.

- Пойду. Спасибо, Сергей Николаевич. Вы не подумайте чего на моих детей, я от них сама попросилась в дом престарелых. И оттуда сама ушла. Меня оформили, я сдала все: и паспорт и пенсионное. Велели идти в столовую, а там подавальщица шваркнула мне в грязную тарелку жидкой каши, прямо брызги полетели. Я говорю: "Хотя бы вы чистую мне дали тарелку, давайте я сама помою". А она, она, ну, может, я сама виновата, могла бы и потерпеть, она прямо нехорошими словами, матом прямо: "Подыхать пришла, ну и подыхай. И с чистой будешь жрать - сдохнешь, и с грязной - сдохнешь". Я даже повторять не могу. Говорит: "Вы все тут - тюремщики с пожизненным сроком и не...", - старуха потупилась: - Не выламывайтесь, говорит. Вот. И я тогда же и ушла. Не задержали, потому что сказала, что навещала сестру.

- Давайте, я туда съезжу, - вызвался Сергей Николаевич.

- Нет, нет. Ни за что. Мне хорошо, не волнуйтесь. Я и нагляделась всего и в газетах читаю. Очень много газет выбрасывают, я на них даже сплю, в основном "Московский Комсомолец", всякие коммерческие, иностранные, журналов полно, там все время про убийства Ну все-все, я пойду. Я теперь обязательно в церковь пойду на Рождество и там за вас свечку поставлю. И за супругу, как ее святое имя?

- Лариса, - Сергей Николаевич решил про себя ничего Ларисе не говорить. - А можно вам хотя бы одеяло подарить?

- Все есть, - с усилием сказала старуха. - Все. Мне уже ничего не надо. Вот главное вы мне помогли, я прямо как родилась, ожила, легко как, радостно прямо. А то в баню же не попасть. И не то что дорого, я бы за неделю на билет собрала, но там все бани поделены между своими. И таких, как мы, никто не пустит. Но вы не думайте, я не заразная. Я слежу очень, я такая чистюля была, я и сейчас все стираю.

Ушла старуха. Прошла мимо мусорных баков, поглядела на них, оглянулась. Увидела или нет, что Сергей Николаевич смотрит на нее из своего окна? Он смотрел. Сердце его сжималось от жалости к старухе и от радости, что хоть чем-то он послужил ей. И в последующие дни он надеялся встретить ее, пригласить, напоить чаем. Но она больше не приходила.

Но теперь он уже всегда вспоминал ее, и особенно вспоминал, когда шел снег. Новогодний, легкий, кружевной снег, снежинки которого дети ловили своими маленькими ладошками.