О. Генри «Последний лист»

О. Генри «Последний лист»

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались
и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют
странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза
два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы.
Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст
повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента
по счету!
И вот в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия,
голландских мансард и дешевой квартирной платы люди искусства набрели на
своеобразный квартал Гринич-Виллидж. Затем они перевезли туда с Шестой авеню
несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали "колонию".
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома.
Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэн, другая - из
Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой
улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава
вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют
Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими
ледяными пальцами. По Ист-Сайду этот душегуб шагал смело, поражая десятки
жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за
ногу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым
джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва
ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными
кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на
крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на
глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей
вызвал Сью в коридор.
- У нее один шанс... ну, скажем, против десяти, - сказал он, стряхивая
ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея
теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша
маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
- Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
- Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем
действительно стоило бы думать, например, мужчины?
- Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная
гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.
- Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. - Я сделаю все, что буду
в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать
кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной
силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого
фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс
из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую
бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она
храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью
перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для
молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным
рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах
и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз.
Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела
в окно и считала - считала в обратном порядке.
- Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - Одиннадцать, -
а потом: - "Десять" и "девять", а потом: - "Восемь" и "семь" - почти
одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ
с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену.
Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей
цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
- Что там такое, милая? - спросила Сью.
- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо
быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь
это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
- Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже
три дня. Разве доктор не сказал тебе?
- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением отпарировала
Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты
поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой.
Да ведь еще сегодня утром доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь...
позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь
это не меньше, чем у каждого из нас здесь, в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае
или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди
закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей
больной девочки и свиных котлет для себя.
- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально глядя
в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается
всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне не
открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать
иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила Джонси.
- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не
желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная
и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется видеть, как
упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется
освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и ниже, как
один из этих бедных, усталых листьев.
- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу
писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же,
не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему
было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело,
спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был
неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже
несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни
ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым
профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще
говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка,
который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на
сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его
полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на
мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью
рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы
она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная
связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились,
раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что
листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать
для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой
чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят
в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы не
хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный
старик... противный старый болтунишка.
- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу
позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже
мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси.
Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого
подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли
к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря
ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей
рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо
скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не
сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю
ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все еще
темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления
и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет
ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. -
Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий
путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси
все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с
жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится
на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты,
опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь
с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала
для нее куриный бульон на газовой горелке.
- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть, этот
последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была
гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а
потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом
обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
- Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.
- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. -
При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного
больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление
легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет
никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
- Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше ничего
не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием
довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой -
вместе с подушкой.
- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - Мистер Берман
умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня.
Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был
без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как
лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли
фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных
кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на
последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от
ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он написал его в ту ночь, когда
слетел последний лист.

Михаил Михайлович Пришвин
Голубая стрекоза

В ту первую мировую войну 1914 года я поехал военным корреспондентом на фронт в костюме санитара и скоро попал в сражение на западе в Августовских лесах. Я записывал своим кратким способом все мои впечатления, но, признаюсь, ни на одну минуту не оставляло меня чувство личной ненужности и невозможности словом своим догнать то страшное, что вокруг меня совершалось.
Я шел по дороге навстречу войне и поигрывал со смертью: то падал снаряд, взрывая глубокую воронку, то пуля пчелкой жужжала, я же все шел, с любопытством разглядывая стайки куропаток, летающих от батареи к батарее.
– Вы с ума сошли, – сказал мне строгий голос из-под земли.
Я глянул и увидел голову Максима Максимыча: бронзовое лицо его с седыми усами было строго и почти торжественно. В то же время старый капитан сумел выразить мне и сочувствие и покровительство. Через минуту я хлебал у него в блиндаже щи. Вскоре, когда дело разгорелось, он крикнул мне:
– Да как же вам, писатель вы такой-рассякой, не стыдно в такие минуты заниматься своими пустяками?
– Что же мне делать? – спросил я, очень обрадованный его решительным тоном.
– Бегите немедленно, поднимайте вон тех людей, велите из школы скамейки тащить, подбирать и укладывать раненых.
Я поднимал людей, тащил скамейки, укладывал раненых, забыл в себе литератора, и вдруг почувствовал, наконец, себя настоящим человеком, и мне было так радостно, что я здесь, на войне, не только писатель.
В это время один умирающий шептал мне:
– Вот бы водицы.
Я по первому слову раненого побежал за водой.
Но он не пил и повторял мне:
– Водицы, водицы, ручья.
С изумлением поглядел я на него, и вдруг все понял: это был почти мальчик с блестящими глазами, с тонкими трепетными губами, отражавшими трепет души.
Мы с санитаром взяли носилки и отнесли его на берег ручья. Санитар удалился, я остался с глазу на глаз с умирающим мальчиком на берегу лесного ручья.
В косых лучах вечернего солнца особенным зеленым светом, как бы исходящим изнутри растений, светились минаретки хвощей, листки телореза, водяных лилий, над заводью кружилась голубая стрекоза. А совсем близко от нас, где заводь кончалась, струйки ручья, соединяясь на камушках, пели свою обычную прекрасную песенку. Раненый слушал, закрыв глаза, его бескровные губы судорожно двигались, выражая сильную борьбу. И вот борьба закончилась милой детской улыбкой, и открылись глаза.
– Спасибо, – прошептал он.
Увидев голубую стрекозу, летающую у заводи, он еще раз улыбнулся, еще раз сказал спасибо и снова закрыл глаза.
Прошло сколько-то времени в молчании, как вдруг губы опять зашевелились, возникла новая борьба, и я услышал:
– А что, она еще летает?
Голубая стрекоза еще кружилась.
– Летает, – ответил я, – и еще как!
Он опять улыбнулся и впал в забытье.
Между тем мало-помалу смерклось, и я тоже мыслями своими улетел далеко, и забылся. Как вдруг слышу, он спрашивает:
– Все еще летает?

– Летает, – сказал я, не глядя, не думая.
– Почему же я не вижу? – спросил он, с трудом открывая глаза.
Я испугался. Мне случилось раз видеть умирающего, который перед смертью вдруг потерял зрение, а с нами говорил еще вполне разумно. Не так ли и тут: глаза его умерли раньше. Но я сам посмотрел на то место, где летала стрекоза, и ничего не увидел.
Больной понял, что я его обманул, огорчился моим невниманием и молча закрыл глаза.
Мне стало больно, и вдруг я увидел в чистой воде отражение летающей стрекозы. Мы не могли заметить ее на фоне темнеющего леса, но вода – эти глаза земли остаются светлыми, когда и стемнеет: эти глаза как будто видят во тьме.
– Летает, летает! – воскликнул я так решительно, так радостно, что больной сразу открыл глаза.
И я ему показал отражение. И он улыбнулся.
Я не буду описывать, как мы спасли этого раненого, – по-видимому, его спасли доктора. Но я крепко верю: им, докторам, помогла песнь ручья и мои решительные и взволнованные слова о том, что голубая стрекоза и в темноте летала над заводью.